Антонов Петрович - Разорванный рубль
— Это как же? За что же он это так? Наварила, нажарила… Куда теперь это все? Наварила, нажарила…
— Ну, теперь на всю ночь загудела, — отметил дед с удовольствием. — А гудеть нечего! Отучила ребенка от родительского дома — и терпи. Выучился — больно она ему теперь надобна. Все барыню из себя строит! Гляди, какая барыня… Вот тебе от него гостинец. — Он бросил сверток, обернутый узорчатой гумовской бумагой.
Настасья Ивановна и не посмотрела на гостинец. Пошла на кухню и печально раскладывала огурчики, неизвестно для кого теперь.
Дедушка поглядел на нее и сказал:
— Неловко ему, вишь, тут. Петух рано поет. Будит.
— Ладно, чего уж там. Завтра схожу, пирожка снесу, огурчика.
— Куда же ты пойдешь, за двадцать километров?
— Ничего. Доберусь как-нибудь.
— Да туда посторонних не пускают.
— Какая же я посторонняя. Я мать.
— Мать, а все равно сторонняя. Учти: Игорь Тимофеевич строго-настрого наказывал — никому в колхозе не хвастать, что приехал. Ни одной живой душе.
— Чего это он?
— От людей хочет отдыхать. «Люди, — говорит, — отвлекают от мыслей». Ясно? Чем гудеть без толку, лошадь ступай распряги. Или дерюгой накрой, что ли.
— Обождет, — отозвалась бабка. — Не своя.
Дед похлопал по карманам и достал патрон белого железа.
— Гляди, чего отцу-то подарил! — сказал он.
Он отвинтил крышку и вытряс сигару.
— С Кубы! — сказал он и понюхал, чем пахнет. — Там у них ее одни министры курили.
Он осторожно вставил сигару в рот, но запаливать не стал и долго сидел, вытянув шею, как жонглер в цирке.
Наконец решился и закурил.
— Дерет, зараза, — одобрительно ворчал он, отгребая дым в сторону и кашляя что было мочи. — Во дерет!
И тут только обратил внимание на гостью. — А ты чья, дочка?
Узнав, что она защитница, дед испугался, прикинулся убогоньким дурачком. Мне стало тошно, и я пошла.
6
Дождь лил непрестанно и только к утру постепенно сошел на нет. На зорьке было зябко, во дворах кашляли барашки. В низинах с ночи залег туман. За туманом не видно ни реки, ни леса.
На такую погоду выходить из дому неохота. Но делать нечего: подоспел срок перечислять комсомольские взносы. Надо ехать в райцентр.
Я скинула туфли и пошла на автобус. На улице — ни души. Стадо только прогнали, и оно еще шевелилось впереди в тумане. По асфальту переползали лиловые дождевые черви. Воздух серый, как зола, видно плохо. Во всех избах зажгли свет.
Но вдруг — ровно ставню распахнуло: серое облако над Закусихином подвинулось, и открылось праздничное, воскресное солнышко. Все озарилось и заиграло. На склонах заблестела молодая рожь, зарумянилась красно-бело-зеленая гречиха. Тихонько, как бабушка на блюдечко, подул теплый ветерок. Весело, на весь свет гремя бидонами, с молокозавода под горку проехала подвода. Небо было чистое, синее. Где-то гудел самолет, но разве найдешь его в таком большом, одинаковом небе.
Теплое солнышко поднималось над землей.
Я дошла до стоянки, вымыла в луже ноги и надела туфли.
Гляжу, идет Пастухов. Говорит, что собрался в техническую библиотеку, а сам глаза прячет. А мне-то что! В библиотеку так в библиотеку…
Дождалась автобуса. Пастухов сел наискосок от кондукторши и уткнулся в газету.
Кондукторша была молоденькая, только еще привыкала. Билеты отрывала по кантику. Сперва загнет, потом оторвет. А когда подпирала грузную сумку ногой, из-под короткого бумазейного платьица выглядывала голая коленка, а на коленке — болячка-изюминка. Наверное, после работы еще с ребятишками бегает, в пряталки играет.
Работала она от души. В автобусе ходили часы и пело радио. Ей нравилось чувствовать себя полной хозяйкой в таком автобусе, нравилось командовать пожилому шоферу «поехали», давать людям сдачу.
Бежит автобус по шоссе, и солнечные квадраты плавают, как в невесомости, по спинам и головам. Бежит автобус, а Пастухов исподтишка любуется девчонкой. И болячку отметил. Как у нас говорят, втетерился. Что ж, девушка милая. Губастенькая, ладненькая. Такая милая хлопушка. Наверное, только с десятилетки, отличница.
Я не удержалась, подмигнула ему. Дескать, давай не теряйся! Он запылал весь — нырнул в газету. А солнышко было веселое, и меня так и подмывало созорничать. И я спросила кондукторшу:
— У тебя воспламеняющие вещества возить можно?
— Нет, — сказала она. — Едкие и воспламеняющиеся вещества, а также колющие и режущие предметы к провозу не допускаются.
Пастухов сверкнул на меня злющим глазом. А девушка погляделась в стекло и незаметно выпустила из-под берета завиток.
Потом улыбнулась Пастухову и сказала застенчиво:
— Вы бы вперед пересели, молодой человек.
— Ничего, — мрачно отозвался он из-за газеты.
— Там читать удобней.
— И здесь хорошо, — сказал Пастухов грубо и оглянулся по сторонам.
Кроме нас, ехали еще четыре человека. Два парня из колхоза «Красный борец» спорили и торговались, делили еще не полученные запчасти. Бухгалтер с молокозавода доказывал старенькой-старенькой бабушке:
— Бывало, леща за рыбу не считали, а теперь и ерш — рыба.
А бабке было не до ершей. Она уцепилась за переднюю спинку сухонькими руками и крестилась на каждом ухабе. Боялась, как на самолете.
На двадцать шестом километре вошли еще двое: дяденька с перевязанной щекой и злющая женщина. Я ее знаю. У нее своя изба в колхозе «Авангард», а работает она в городе, служит администратором в кино. Нагляделась заграничных картин и строит из себя грамотную. Намазалась так, что зубы в помаде.
— Здравствуйте все, — сказал дяденька с перевязанной щекой и подал трешку. — Бери хоть всю, дочка, только погоняй быстрей. Стреляет — мочи нет.
Крашеная администраторша прошла вперед и села на инвалидную лавочку.
— Не забудьте приобрести билеты, — сказала ей в спину девушка. — Следующая — базар.
Администраторша будто оглохла.
— Не забудьте приобрести билеты, — сказала девушка громче.
— Карточка! — отозвалась администраторша.
— Карточку надо предъявлять.
— Называется общественный транспорт, — заворчала администраторша. — Для удобства населения… Целый час торчала на остановке. Хоть бы скамейку сколотили…
Она нашла карточку, показала самой себе и спрятала.
— Напрасно говорите, гражданка. — Девушка обиделась за водителя и за новый автобус. — Часа вы не стояли. У нас экспресс. Интервал — семнадцать минут.
Но пассажирка даже не оглянулась.
— На кольцо приедут и ждут, пока народ в дверях не повиснет, — ворчала она.
— Зачем так говорить, гражданка. У нас экспресс. Интервал — семнадцать минут.
Губы у девушки дрожали. Пассажирка, видно, была опытная обидчица, знала, куда уязвить.
— Вчера тоже автобус ждала, — продолжала она высказываться. — Мокну под дождем, а ничего нет. Военный стоял, плюнул, пешком пошел. У них экспресс, а трудящие мокнут.
Кондукторша перестала возражать. Закусив губку, отделяла она на ладошке копеечку от копеечки. А пассажирка бубнила и бубнила.
— Угореть можно от твоей болтовни, — сказал дяденька с больным зубом. — Моложе была небось подводу за благо почитала. На своих на двоих в город топала, на одиннадцатом номере. А тут и лавки мягкие и радио играет, а ей все худо…
Оттого, что за нее вступились, глаза у кондукторши намокли, и, передавая сдачу, она выронила монетку. Денежка закатилась куда-то. Девушка нагнулась, будто искала монетку, а сама переживала там, за лавочкой, пока никто не видел.
— Копеешница! — сказала администраторша.
Ребята принялись искать. Кто-то предложил свой двугривенный. Девушка сердито отказалась. Дяденька, из-за которого вышло столько хлопот, стал отмахиваться — дескать, бог с ней, со сдачей.
Один Пастухов сидел, как кукла, считая, что такое поведение повышает его авторитет.
У мотеля вошли новые люди, и среди них невысокий, крепко сбитый парень, тот самый Игорь Тимофеевич, за которым дедушка Алтухов ездил на станцию.
Он чуть поседел с прошлого года. Сквозь черные волосы просвечивало темечко. В бархатных глазах его, наполовину прикрытых веками, и на гладком румяном лице устоялось выражение скуки — будто устал он и от людей и от самого себя. Тем не менее на нем был чистенький пиджачок и модные, гладко отглаженные брючки.
Он забрался в автобус последним, проверил пальчиком кожаную лавочку — не грязна ли — и тогда только сел рядышком с администраторшей. Лениво развалившись, он стал разглядывать задних пассажиров, ровно витрину, каждого по очереди. Поглядел и на меня, в упор, но без всякого интереса, наверное, не признал. Конечно, родня я ему дальняя — братова свояченица кем-то приходится Настасье Ивановне, но все ж таки сродник — должен бы помнить. В прошлом году когда приезжал — заходил к нам слушать футбольные передачи.
