Юрий Рытхеу - Люди нашего берега
— Ты и в Москве был? — спрашивает у Тылыка молодой эскимос.
— Был, был, — отвечает за сына Атык и сразу замолкает: ему кажется, что он слишком уж расхвастался своим сыном. Но по глазам гостей он понимает, что это не так. Нет, не только отцовская гордость говорит в нем сейчас, а гордость советского человека, гражданина могучего Союза, в котором нашли свое счастье и чукчи. Сейчас, перед лицом этих гостей, он — старый чукотский колхозник — представляет весь великий советский народ. И, уже не скрывая гордости, он говорит:
— Из нашего колхоза пять человек в Ленинграде учатся. Четверо мужчин и одна девушка. Учителя нашего сестра.
— И еще двое учатся в Хабаровске, — говорит Эйнес. — Один в Педагогическом, другой — в Медицинском.
— И меня, — вставляет, не выдержав, Унпэнэр, — меня председатель обещал в будущем году в Хабаровск послать. Я на курсы механизаторов рыбного лова поеду.
• • •
На следующий день эскимосы отправлялись домой.
Ветер утих уже к утру, но волны еще не совсем улеглись. Ведь даже если в ведре расколыхаешь воду — она потом не сразу успокоится. A тут воды как-нибудь побольше, ей труднее остановиться, после того как расколышет ее ветер.
Эскимосы успели хорошо отдохнуть, им помогли как следует зачинить распоровшуюся обшивку байдары. Они прощаются, еще раз благодарят за помощь и гостеприимство.
Все готово к отъезду. Загудели моторы. Три байдары и сопровождающий их вельбот, слегка покачиваясь на волнах, отходят от берега.
Дальше и дальше уходят они в море, и уже трудно Атыку различить среди остальных маленькую, темную фигурку Мылыгрока. Только Тэпкэлин с головой, забинтованной ослепительно белой повязкой, как назло, все время попадается на глаза.
На берегу, рядом со стариком, стоят Тылык и Сергеев. Тылык говорит.
— Уехали американцы.
— Назад уехали, — задумчиво произносит Атык. — Далеко назад, на целую жизнь. Как три-дцать-сорок лет назад жили, так и сейчас живут. Даже еще хуже стало
Сергеев смотрит в море. Не туда, где еще виднеются байдары, а дальше, гораздо дальше — туда, где за линией горизонта лежит Америка. И представляется его глазам не та бесправная колония Соединенных Штатов, которая лежит сразу за Беринговым проливом, не жалкие лачуги эскимосов, а громоздящиеся над Гудзоном небоскребы трестов и банков, роскошных отелей и модных магазинов.
Может быть, в витрине одного из этих магазинов лежат меха, поставляемые с Аляски. «Те самые меха, — думает Сергеев, — на которых наживается Тэпкэлин и его нью-йоркские хозяева; те самые меха, которые добывают с риском для жизни голодные, нищие люди..»
А три байдары уже совсем далеко. Три едва различимые, теряющиеся в волнах точки.
ТЭГРЫНЭ, ЛЕТИТ В ХАБАРОВСК
Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но Тэгрынэ не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину. Даже звуки марша, несущиеся из репродуктора, установленного на крыше аэровокзала, едва слышны.
Начальник аэродрома попросил провожающих отойти. Их не видно теперь. Сквозь толстые стекла окон видна только зеленая трава, прижатая к земле огромной ладонью ветра. Вот трава поплыла назад, попл «ла быстрее, еще быстрее…
— Оторвались, — говорит толстяк, сидящий перед Тэгрынэ.
Теперь и сама она видит, что самолет уже оторвался от земли. Трава проносится внизу, метрах, наверно, в двух… Даже в трех, пожалуй. Во всяком случае, спрыгнуть было бы уже боязно.
Выше, выше. Еще выше У Тэгрынэ захватывает дух. Но голова не кружится. «Совсем не кружится, — думает девушка. — Напрасно они меня пугали. Надо будет написать Инрыну, что голова нисколько не кружилась».
И не укачивает вовсе. На байдаре, даже при самом незначительном волнении, качка гораздо чувствительнее. Нет, на байдару это непохоже. На качели? Тоже нет Ни с чем не сравнить это ощущение легкости и свободы, скорости и высоты
Самолет разворачивается. Вон какой-то домик. Неужели это здание аэровокзала? Перед зданием стоят провожающие, машут руками. Среди них — отец Тэгрынэ, но она уже не может разглядеть его между другими. Ей становится немного стыдно, что она думала сейчас не о нем: он-то, небось, только о ней и думает. И, когда прощались, не смогла даже как следует обнять старика. Пока целовалась с подругами, пришло время садиться в самолет. Конечно, можно было бы не торопиться, но этот толстяк пропустил ее вперед, а лесенка узкая, Тэгрынэ не хотела задерживать толстяка. Неудобно ведь — она еще совсем девчонка, а он такой солидный, седой. Поэтому Тэгрынэ только наскоро чмокнула своего старого Мэмыля и побежала вверх по лесенке.
Еще круг сделал самолет над аэродромом, еще раз показалось здание аэровокзала, промелькнула группа людей, ставших совсем маленькими. И вот внизу не ровное поле аэродрома, а какие-то холмы— то светлозеленые, то зеленовато-рыжие.
— Легли на курс, — говорит толстый пассажир. Тэгрынэ впервые слышит это выражение. Ей смешно: почему «легли»? Ведь никто из пассажиров не лег, пилот и его помощник тоже, конечно, бодрствуют.
Толстый пассажир смотрит на часы. Нет, он смотрит не только на часы — рядом с часами на руке у него компас. Ткнув пальцем в компас и махнув рукой вперед, он произносит:
— На юг идем. Строго на юг.
— Да, — улыбается Тэгрынэ, — скоро осень. А осенью птиц на юг тянет, в теплые края.
Как приятно чувствовать себя птицей Теперь слова соседа уже понятны Тэгрынэ: прямо на юг, до самого Хабаровска проложена невидимая дорога по воздушному океану; пилот набрал высоту, покружив над аэродромом, а потом взял южное направление— словно бы положил свою машину на этот курс. Положил, и пусть теперь она летит по этому курсу всё вперед и вперед «Легли на курс», — произносит про себя Тэгрынэ. Выражение это уже не кажется ей смешным. Наоборот, в нем есть какая-то прелесть, что-то профессионально-пилотское. Тэгрынэ мысленно повторяет его и при этом чувствует себя не пассажиром, а почти что летчицей. А если и не летчицей, то, во всяком случае, опытным пассажиром, а не новичком, впервые совершающим воздушное путешествие.
Вдруг в самолете становится темнее, за окнами ничего не видно, какая-то серовато-белесая пелена закрыла их.
— Ой, что это? — спрашивает Тэгрынэ.
Но толстый пассажир, сидящий перед ней, уже задремал. Ей отвечает другой, сидящий у левого окна:
— Это облака. Мы вошли в облака.
Не проходит и минуты — в кабине быстро светлеет, и вот машина уже вырвалась из облака, за окнами снова сверкает ясное утро.
— Так бывает, когда поезд выходит из тоннеля, — говорит тот же пассажир. — Все светлее, светлее становится, и, глядишь, поезд вырвался из горы, на простор вышел.
— Я никогда не ездила в поезде, — отвечает Тэгрынэ.
Внизу — сопки, сопки, какая-то речка вьется серебристой лентой между сопками. Только кое-где землю закрывают серовато-белесые пятна. Это облака, теперь Тэгрынэ уже понимает что это такое. Правее каждого из них она различает на земле их тени.
Самолет идет над облаками. Тэгрынэ летит в Хабаровск
* * *Худенькая, стройная девятиклассница ходила по тундре и собирала цветы. Нет, в руке у нее не было букета, а была толстая русская книга «Флора Севера», и между страницами этой книги лежали цветы, которые удалось собрать. Там не было двух одинаковых, только разные, только по одному представителю каждого вида.
Девочка наклонялась, и кончики ее черных кос касались травы. Девочка выбирала самый лучший цветок, срывала его обязательно вместе с листиком, подсчитывала тычинки и, аккуратно расправив, чтобы ни один лепестокне примялся, прятала находку в книгу.
Это была Тэгрынэ, дочь охотника Мэмыля. Она училась в Анадыре, в десятилетке, а на каникулы приезжала к отцу в колхоз «Утро». Матери у нее не было. Мать умерла, когда Тэгрынэ была еще совсем маленькой. Зато с отцом была у нее такая дружба, какой ни у кого из подруг не было с их родителями.
Когда Тэгрынэ кончала четвертый класс, в ее родном поселке была только начальная школа, четырехлетка. Но девочке и всем ее одноклассникам повезло: в тот же год школа была преобразована в семилетнюю. Через три года состоялся первый выпуск семилетки. Тэгрынэ была в числе лучших выпускников.
Она хотела продолжать учение, и Мэмыль отвез ее в Анадырь. Начиная с восьмого класса, она пристрастилась к ботанике. Ничто не интересовало ее так, как жизнь растений. Ее выбрали старостой кружка юных натуралистов. Даже заполярная зима не помешала ей заняться составлением гербариев. Во время воскресных лыжных вылазок она забиралась вместе с подругами на зимние оленьи пастбища и под разрытым оленями снегом собирала коллекцию лишайников.
