Янн Мартел - Роккаматио из Хельсинки
Через два дня вдохновенно создаю кризис в хельсинкской городской управе.
1935 — Премьер-министр от консерваторов Р. Б. Беннетт объявляет федеральные выборы. Со времен Конфедерации его кабинет вплотную приблизился к облику единоличной диктатуры. Беннетт клялся, что решит проблему Великой депрессии: «Я прошибу путь сквозь наши трудности». В 1935-м те, кто больше не мог осилить покупку бензина, запрягли лошадей в свои машины со снятыми двигателями, окрестив эти повозки «беннеттками». В 1935-м канадский народ вышиб Беннетта. Консерваторы терпят сокрушительное поражение, получив лишь сорок из двухсот сорока пяти парламентских мест. Кресло премьер-министра вновь занимает Уильям Лайон Макензи Кинг.
Вряд ли Пол меня слушает. Улавливаю всхлип. Отрываюсь от черновика своего рассказа. Глаза Пола набрякли слезами, губы дрожат. Умолкаю.
— Просто хочу жить… Ничего другого не надо… — Судорожно вздохнув, Пол плачет. — П-пусть ничего не добьюсь… пусть б-буду чернорабочим…
Подобное уже бывало, и не раз, но именно сейчас я отчего-то теряюсь и паникую. Вскакиваю со стула, бросаюсь к дверям (кого-нибудь позвать?). Потом опять сажусь. И снова вскакиваю. Затем присаживаюсь на кровать.
— Хочу ж-ж-жить…
Пытаюсь найти слова (какие?), но тщетно. Сам готов заплакать, однако понимаю — нельзя. Встаю. С тумбочки хватаю стакан с водой.
— Ужасно несправедливо…
Бросаю взгляд на раздвинутые шторы (может, задернуть?). Сажусь на стул.
— У меня даже девушки нет…
Вскакиваю. Ставлю стакан на место. Сажусь на кровать. Беру Пола за руку.
— Больше не могу… п-просто нет сил…
Оглядываюсь на дверь. Смотрю на простыни (перестелить?). Поднимаю взгляд на Пола.
— Нельзя… — наконец выговариваю хоть что-то, — …нельзя сдаваться, Пол… Надо продержаться, пока не найдут лекарство. Во всем мире… в Штатах, Франции, Германии, Голландии… и здесь, в Канаде… повсюду… на исследования тратят сотни миллионов долларов… Лучшие умы… ученые… еще никогда… Ну, прям «Манхэттенский проект» в медицине… С каждым днем они все ближе к решению… Ты знаешь, ведь сам читаешь все эти научные журналы. Время на твоей стороне, Пол. Надо продержаться.
Он чуть успокаивается. Еще немного разговариваем. Он засыпает. Свой измененный рассказ я шепчу, чтоб не разбудить Пола.
1935 — Великая Депрессия не стихает.
По дороге домой застреваю в пробке на 401-м шоссе. Невероятно, что я это сказал. «Время на твоей стороне». Мудак.
1936 — В Испании начинается гражданская война, беспримерно жестокая и кровопролитная.
Джек не может совладать с несчастьем. Он из того правильного и усердного военного поколения, у которого работа — прямые рельсы, зарплата — мощный локомотив, а запас чувств — купе первого класса. Его счастье обитало внутри четко обозначенной конструкции. В нее попала бомба, и он развалился на куски. Джек никак не может свыкнуться с болезнью сына. Его переживания — поезд, лишившийся тормозов. Изо всех сил он пытается себя обуздать и быть полезным. Он очень сдал, глаза ввалились, в волосах заметно прибавилось седины. Как и Пол, он живет на антидепрессантах.
1937 — Японская армия, вторгшаяся в Китай, подходит к столице Националистического правительства. Следует надругательство над Нанкином. За шесть недель более трети города разрушено, около трехсот тысяч гражданского населения и сдавшихся солдат убиты, десятки тысяч женщин изнасилованы.
Очередное переливание крови. Недолгий прилив сил и, как следствие, эйфория. О 1938-м я ожидаю рассказ, навеянный «Хрустальной ночью» — зверским погромом, вдребезги разбившим иллюзию евреев о возможности уцелеть в нацистской Германии, однако Пол меня удивляет.
— Тебе понравится моя история, — говорит он. И вправду, рассказ мне нравится.
1938 — Ласло Биро, аргентинец венгерских кровей, изобретает шариковую ручку.
Анализы, анализы, анализы. Результаты плохие: кровь бедна кислородом. Вероятен рецидив пневмонии. Пол боится за свои слабые легкие, дыхание его часто и поверхностно. Он не хочет говорить о своем состоянии, но оно постоянно в наших мыслях. Пробираюсь узкой тропкой меж запретных тем.
1939 — Литовский президент Антанас Сметона выступает по радио с последней речью, протестуя против присоединения его страны к Советскому Союзу — беспардонной акции, в результате которой к концу 1940 года литовцы составят четверть населения ГУЛАГа. Сметона не хочет произносить речь на литовском языке, который вне его маленькой отчизны никто не поймет. Он не желает говорить и на языках угнетателей — России и Германии. Свою последнюю речь Сметона произносит на латыни.
Брожу вокруг больницы. Собираюсь с духом. Что-то прояснится. Глубоко дышу. Бывают же удивительные ремиссии. Например, в случаях безнадежного рака. Вдруг и сейчас? Вот больные. Многие провожают меня распахнутым взглядом. Почему они здесь? И у них тоже это? Не хочу знать. Спускаюсь по лестнице, все ближе палата Пола. Ведь бывают же чудеса. Организм его молод и неизношен. В конце коридора замечаю человека лет шестидесяти с лишним: сидя возле окна, он тихонько раскачивается взад-вперед. Ждет. В руках небольшой коричневый пакет. Наверное, гостинец. Одет просто, в его позе терпеливая покорность бесправного существа. Где твой сын, старик? Или дочь? На осмотре? Сдает анализ? Или погружен в медикаментозный сон, что сродни коме? Как это произошло? Случайный секс? На всех один шприц? Вдруг накатывает мысль о зряшности этого человека. Неудачник. Умрет он, умрет его сын или дочь, и никто этого не заметит. Похороны без скорбящих, в углу комнаты пара мешков с одеждой, незастеленная кровать — вот и все. Никаких незаконченных дел, никакого следа, никакой вечной памяти. Вот вам страдание неприметного человека. Вот вам скорлупа боли. Нет, я не готов увидеть Пола. Еще немного поброжу.
1940 — Карл Брандт, рейхскомиссар здравоохранения, личный врач Гитлера, получает от руководства письмо в один абзац. «Следует назначить авторитетных врачей, кои станут даровать милосердное умерщвление пациентам, в результате тщательного всестороннего обследования признанным неизлечимыми». Акция Т-4… («Невероятно! — отвлекается Пол. — Т-4 — сокращенно от Тиргартенштрассе, 4, берлинского адреса разработчиков программы, но именно так называются и клетки иммунной системы, пораженные ВИЧ. Удивительное совпадение, правда?»)...Акция Т-4 запущена в действие. Реквизирован и перестроен Графенек, учрежденный самаритянами приют для убогих; он становится первым из шести центров эвтаназии. Здесь умрут 10 654 «неизлечимых» пациента — в основном умственно отсталые мужчины, женщины и дети, а также физически неполноценные и прочие, кого нацисты считают «лишними ртами». Чтобы сохранить видимость медицинской акции, конвой одет в белые халаты. На первых порах «пациентам» делают смертельную инъекцию или просто морят голодом, но позже прибегают к отравляющему газу, которым наполняют помещения, замаскированные под душевые. Родственникам посылают соболезнующее письмо, фальсифицированное свидетельство о смерти за подписью врача и урну с прахом. Акция Т-4 приберет более семидесяти тысяч жизней. Под нажимом религиозных объединений официально она завершится в августе 1941 года, но негласно будет продолжена и до конца войны умертвит еще сто тридцать тысяч человек. Технологический опыт и часть персонала перебросят за границу (скажем, в Польшу), где у нацистов обширные планы.
Мэри обрела относительное равновесие. В ней живет надежда. Когда невообразимое одолевает, когда надежда поколеблена, Мэри находит в себе какую-то опору и, обессиленная, снедаемая неизбывной печалью, продолжает жить. Во всяком случае, в этом она успешнее Джека. Может, верит в бога, не знаю. Я старательно избегаю разговоров о вере. Кто я такой, чтоб выбивать костыли у калек?
1941 — Во Франции маршал Петэн учреждает День матери.
Говорят, люмбальная пункция безболезненна (в прошлый раз обошлось), но Пол кричит. В нужную точку игла попадает лишь со второй попытки. Кажусь себе спокойным — глядя в глаза Джеку и Мэри, говорю, мол, это не больно, просто повышенная чувствительность, но дело нужное, ибо совсем недолгая процедура поможет с диагнозом, мол, все будет хорошо — кажусь себе спокойным, но вот хочу попить, и рука моя так дрожит, что вода выплескивается из картонного стаканчика. Нагибаюсь и пью из-под крана.
Измученный Пол вновь в своей палате, лежит на боку. Его бледное, страшно исхудавшее лицо поросло клочковатой щетинкой. Стоящие торчком волоски можно пересчитать: вон, на скулах, подбородке и еще чуть-чуть над верхней губой. Я стараюсь завязать легкий разговор:
