Этгар Керет - Азъесмь
Мы с Лев-Товом не общаемся уже десять лет, но когда-то, в школе, он был моим лучшим другом. Я все время проводил с ним и с Дафной, его подружкой еще с пятого класса. Когда нас призвали в армию, связь прервалась, я не большой мастер сохранять старые связи. А вот Альма как раз это умеет, своих лучших подружек она знает еще с детского сада, и я ей даже слегка завидую.
Процесс длился три месяца. Кучу времени, если учитывать, что все были уверены в виновности Лев-Това. Я сказал папе, что во всей этой истории есть, мне кажется, какая-то несуразность. Мы же знаем Амира, он был нам как родной, – а папа сказал: «Иди пойми, что творится у людей в головах». Мама заметила, что всегда знала: Амир плохо кончит. У него был взгляд как у больного пса. Ей, сказала мама, делается дурно при мысли, что этот убийца ел из ее посуды, сидел с нами за одним столом. Я вспомнил, когда виделся с ним в последний раз. Это было на похоронах Дафны, она умерла от какой-то болезни как раз после нашего дембеля. Я пришел на похороны, а он меня буквально прогнал. Он так яростно велел мне уходить, что я даже не спросил, почему. Прошло уже лет семь, но я все еще помню его ненавидящий взгляд. С тех пор мы не разговаривали.
Каждый день, вернувшись с работы, я искал отчеты о ходе суда на «Си-эн-эн». Раз в несколько дней сообщали новые подробности. Время от времени, когда его портрет показывали по телевизору, я чувствовал, что ужасно по нему скучаю. Это всегда был один и тот же портрет, что-то вроде старой фотографии на паспорт, волосы расчесаны на пробор, как у хорошего мальчика на церемонии Дня Поминовения.[12] Альму взволновал тот факт, что я с ним знаком, это все время занимало ее мысли. Несколько недель назад она спросила, какой самый ужасный поступок я совершил за всю свою жизнь. Я рассказал ей, что, когда мама Ницана Гросса разбилась за рулем, Амир уговорил меня пойти с ним и сделать на стене их дома граффити «Твоя мама поехала». Альма решила, что это вполне ужасно и вдобавок ко всему рисует Амира Лев-Това не слишком приятным человеком. Самый ужасный поступок, который совершила она, был в армии. Ее командир, толстый и мерзкий, все время пытался ее трахнуть, а она его ненавидела, тем более что он был женат и его жена как раз была на сносях. «Ты себе вообще представляешь? – она затянулась. – Его жена таскает в животе его собственного ребенка, а он в это время только и думает, как бы трахнуть другую». Ее командир приобрел на ее счет совершенную обсессию, а она решила это использовать и сказала ему, что готова с ним потрахаться, но только за очень большие деньги, тысячу шекелей, тогда ей казалось, что это много. «Деньги меня не интересовали. – Вспомнив эту историю, она поджала губы. – Я просто хотела его унизить. Пусть он почувствует, что бесплатно ни одна женщина его не захочет. Уж если я кого ненавижу, так это изменяющих мужиков». Ее командир явился с тысячей шекелей в конверте, а в результате от всех волнений у него не встал. Но Альма не согласилась вернуть деньги, так что унижение было двойным. Эти деньги, по ее словам, были так ей противны, что она погребла их в какой-то накопительной программе и до сих пор не готова к ним притронуться.
Суд закончился довольно неожиданно, по крайней мере для меня, и Лев-Това присудили к смертной казни. Ведущая-японка рассказала по «Си-эн-эн», что, услышав приговор, он тихо заплакал. Моя мама сказала, что так ему и надо, а папа, как всегда, сказал: «Иди знай, что творится у людей в головах». Как только я услышал приговор, я понял, что должен слетать и повидаться с ним прежде, чем его убьют. В конце концов, когда-то мы были лучшими друзьями. Это было странновато, но все, кроме мамы, поняли меня. Ави, мой старший брат, попросил меня протащить ему оттуда ноутбук, и в крайнем случае, если меня поймают на таможне, оставить его там и просто уйти.
В Техасе я поехал из аэропорта прямо к Амиру в тюрьму. Я договорился о посещении заранее, еще из Израиля, и мне дали полчаса. Когда я вошел к нему, он сидел на стуле. Он был связан по рукам и ногам. Охранники сказали, он все время бузит, и поэтому его приходится связывать, но мне он показался совершенно спокойным. Я думаю, они сказали это от балды, им просто нравилось над ним издеваться. Когда я сел перед ним, все показалось таким обычным. Первым делом он извинился передо мной за похороны Дафны и за свое поведение. «Я набросился на тебя ни с того ни с сего, – сказал он. – Нехорошо получилось». Я сказал, что давно все забыл. «У меня, как видно, это долго лежало камнем на душе, и вдруг ее смерть и все дела, и оно просто вырвалось. Это не из-за того, что ты с ней спал за моей спиной, клянусь, это только из-за того, что ты разбил ей сердце». Я сказал, чтобы он не болтал глупостей, но не сумел справиться с дрожью в голосе. «Перестань, – сказал он. – Она мне рассказала. А я давно простил. Весь этот бардак с похоронами, честное слово, я был просто идиот». Я спросил его про убийство, но он не хотел об этом говорить, так что мы поговорили о других вещах. Через двадцать минут охранник сказал, что полчаса истекли.
Когда-то смертников сажали на электрический стул, и, когда поднимали рычаг, во всей округе свет мигал несколько секунд, и все прекращали свои дела, в точности как во время сирены.[13]
Я представил себе, как сижу в гостиничном номере, а свет начинает мигать, но этого не произошло. Сегодня смертную казнь осуществляют, делая укол яда, так что никто не может почувствовать, когда именно это происходит. Они сказали, что это будет ровно во столько-то часов. Я следил за секундной стрелкой; она добралась до двенадцати, и я сказал себе: «Теперь он наверняка мертв». Если честно, это я написал граффити на стене у Ницана, Амир просто смотрел, я думаю, он даже был немножко против. А сейчас его, по всей видимости, уже нет в живых.
Во время обратного перелета рядом со мной сидел какой-то толстяк. Его кресло оказалось сломано, а стюардессы не могли пересадить его на другое место, потому что самолет был забит. Его звали Пелег, он рассказал мне, что совсем недавно освободился с контрактной службы в звании полковника, а сейчас как раз возвращается с курсов повышения квалификации для менеджеров в области высоких технологий.
Я смотрел, как он откидывается в кресле с закрытыми глазами, пытается устроиться поудобнее в своем поломанном кресле, и ни с того ни с сего меня посетила мысль, что, может быть, он-то и есть армейский командир Альмы. Тот тоже был толстый. Я представил себе, как он ждет ее в какой-нибудь вонючей гостиничной комнате, потными руками пересчитывает тысячу шекелей. Думает о предстоящем сексе, о жене, о младенце. Пытается найти себе какое-нибудь оправдание. Я смотрел, как он вертится в своем кресле, его глаза все время были закрыты, но он не спал. И тут у него из горла вдруг вырвался короткий вздох, печальный-печальный. Может, он как раз это и вспомнил. Не знаю, мне вдруг стало его жалко.
Блестящие глаза
Это рассказ о девочке, которая больше всего на свете любила все блестящее. У нее было платье с блестками, и носочки с блестками, и чешки с блестками. И черная кукла по имени Кристи, в честь прислуги, и тоже с блестками. Даже ее зубы блестели, хотя папа и настаивал, что они «сверкают» и что это совсем не одно и то же. «Блестящий, – думала она, – это цвет фей, и поэтому он красивей, чем любой другой цвет на свете». На Пурим[14] она переоделась маленькой феей. В садике она распыляла блестки на каждого проходившего мимо ребенка и говорила ему, что это специальный порошок желаний, если перемешать его с водой, любое желание исполнится, и если сейчас пойти домой и перемешаться с водой, исполнится и его желание. Это был очень впечатляющий костюм, занявший первое место на детсадовском конкурсе костюмов. А воспитательница Гила сказала себе, что если бы она не знала девочку раньше и просто встретила на улице, то немедленно поверила бы, что это и впрямь фея.
Вернувшись домой, девочка сняла костюм, осталась в одних трусах, подбросила в воздух остатки блесток и крикнула: «Я хочу блестящие глаза!» Она выкрикнула это так громко, что мама прибежала посмотреть, все ли с ней в порядке. «Я хочу блестящие глаза», – повторила девочка, на этот раз уже тихо, и повторяла во время всего купания, но даже после того, как мама вытерла ее и одела в пижаму, девочкины глаза остались обыкновенными. Зелеными-презелеными и очень, очень красивыми, но не блестящими. «С блестящими глазами я смогу делать столько всякого разного, – объясняла она маме, которая, кажется, начала терять терпение. – С ними я смогу ходить ночью по проезжей части, а машины будут видеть меня издалека, а потом я вырасту и смогу читать ими в темноте и сэкономлю кучу электричества, а если я потеряюсь в кино, вам будет легко меня найти и не надо будет звать билетера». «Что это за болтовня про блестящие глаза? – спросила девочку мама и сунула в рот сигарету. – Ничего подобного не бывает, кто вообще вбил эту глупость тебе в голову?» «Бывает! – крикнула девочка и запрыгала на кровати. – Бывает бывает бывает, а кроме того, тебе нельзя курить рядом со мной, потому что мне это вредно». «Хорошо, – сказала мама, – хорошо, я даже не прикурила. – И вернула сигарету в пачку. – А теперь давай ты ляжешь в кровать, как хорошая девочка, и расскажешь мне, от кого ты слышала, что бывают блестящие глаза? И не говори мне, что от этой, как ее, толстой воспитательницы». «Она не толстая, – сказала девочка, – и вообще не от нее, и вообще не слышала, а сама видела. Такие есть у одного грязнули в нашем садике». «Как его зовут, этого грязнулю?» «Не знаю, – пожала плечами девочка. – Он весь такой грязный, и все время молчит, и всегда сидит в сторонке. Но уж глаза у него блестят так блестят, и я тоже такие хочу». «Ну так спроси его завтра, где он их достал, – посоветовала мама. – А когда он скажет, мы поедем и привезем тебе такие же». «А до завтра?» – спросила девочка. «А до завтра ты будешь спать, – сказала мама, – а я выйду покурю».
