Жанна Свет - Куба — любовь моя
— Какие брат и сестра?! — заносчиво возопила я, — я сдаю свои документы!
— Сначала нужно школу закончить, — назидательно заявил мне мальчишка, ничуть не старше меня по виду, — пятнадцатилетних, ты думаешь, принимают в МГУ?
Еще много лет несовпадение моих возраста и внешности будет отравлять мне жизнь, потому что ко мне не будут относиться всерьез. Жаль, что я навсегда утратила эту свою особенность — выглядеть пятнадцатью годами младше себя самой, из-за чего на новом месте работы никто и не хотел верить, что у меня есть женатый сын, а кое-кто из мальчиков моей дочери, увидев меня в первый раз, принимали за ее сестру и пытались ухаживать за мной.
Мне бы радоваться, что я умею так молодо выглядеть, но тогда я была крайне возмущена тем, что меня не хотят принимать за взрослого самостоятельного человека.
— А почему Вы мне тыкаете? — собрав всю свою надменность, спросила я, — Вот, читайте! — и я сунула парню под нос свою справку.
Он, обалдев, прочел ее, позвал еще троих, и они стали глазеть на меня. Я понимала и тогда, что, наверное, являю смешное зрелище в своем ситцевом платье, босоножках-"шлепках" (плоская подошва и две полоски через подъем ноги ) и с волосами, завязанными в виде хвостов на висках тонкими клетчатыми ленточками. Наверное, я выглядела не на пятнадцать, а еще моложе, но, наглядевшись на меня, они выдали все-таки секретный адрес, и я отправилась блуждать по лабиринту огромного здания.
Вскоре ко мне присоединился мальчик, который со своим дядей тоже вожделел попасть к таинственному секретарю. Мальчик был очень светлым блондином в очках, очень неуверенным в себе, а я себя вела весьма раскованно, чем несказанно веселила его толстенького и кругленького дядю, так что он то и дело покатывался с хохоту, как я теперь понимаю, не в результате моего остроумия, а потешаясь надо мной. Ох, как долго мы искали этого секретаря! То поднимались на лифте, то спускались по лестнице с такими замечательно широкими и отполированными перилами, что только идиот мог не проехаться по ним. Я и проехалась, угодив прямиком в объятья какого-то старичка, по виду — профессора — а как же! Кто ж еще мог ходить по лестницам в этом храме науки! Старичок страшно обрадовался тому, что приехало к нему по перилам, но счел необходимым укоризненно покачать головой и сказать:
— Ах, абитура, абитура! — и погрозил мне пальцем, впрочем одновременно подмигнув.
Документы были, наконец, сданы, и можно было отправляться домой до первого июля, до письменного экзамена по математике. На выходе из здания я обнаружила «очкарика», который ждал меня и предложил погулять. Дядю он уже спровадил домой, и мы отправились, куда глаза глядели.
Мальчик тоже оказался южанином, но не кавказцем, а из Крыма. Он собирался на филфак, а приехал раньше срока, потому что учился на заочных подготовительных курсах, которые предусматривали месяц очных консультаций. И с того дня, когда мы познакомились, у нас сложился свой распорядок дня: с утра он сидел на лекциях (впрочем, он жаловался, что ничего принципиально нового там не рассказывали), и мы шли гулять, тем более, что я к тому времени уже получила двойку по письменной математике.
У меня была нехорошая привычка делать выкладки в уме. На бумаге я фиксировала отдельные формулы, делала вычисления с крупными числами, а все остальные преобразования проводила мысленно. В результате, я сдала почти чистые черновики, и абсолютно пустой беловик, потому что я просто не успела оформить работу. Мой приятель, решивший две с половиной задачи, получил пять, а на меня ужасно наорал член приемной комиссии, когда я попыталась подать на аппеляцию.
— Какая аппеляция! Вы что натворили?! По ответам видно, что все решено верно, это твердая пятерка, но где решения? О чем ты вообще, думала на экзамене?!
Я попыталась изобразить на листке из блокнота, о чем я думала во время решения задач и вякнула, что там были несложные преобразования, которые я просто не успела перенести в беловик. О, он просто взбесился!
— Не сейчас, не сейчас, на экзамене нужно было все это написать, или хотя бы половину.
— Но мне сказали, что черновики тоже проверяют, — робко сказала я.
— А что, есть черновики? Что в них проверять? Косвенно видно, что ты решала сама, но — КОСВЕННО! Понимаешь ты это, глупая девчонка?
Он сказал, что попытается что-нибудь сделать, но с ним и разговаривать не стали.
Так я освободилась раньше, чем ожидала, и могла гулять, сколько угодно — для поступления в технический институт я знала достаточно.
Теперь, с большого расстояния, я вижу, насколько не была готова к самостоятельной жизни. До сих пор не пойму, что помешало мне каждую решенную задачу оформить набело — ведь я знала, что именно так и нужно делать. Время проскочило как-то незаметно, и когда я спохватилась, было поздно. Так рухнула моя мечта об учебе в главном ВУЗе страны. И винить в этом некого — сама виновата, но горечь поражения надолго захватила меня, и даже сейчас иногда я пытаюсь понять тот ступор, который овладел мною на экзамене. Ответа я не нахожу.
Потом был экзамен по физике в технический ВУЗ, куда меня уговорили пойти родственники, аргументируя тем, что этим шагом я продолжу семейную традицию — стану одной из них, потому что вся моя родня училась в этом институте. Получив свою законную пятерку по физике, я стала студенткой и отправилась на дачу в Подмосковье.
Вернувшись в Москву, я обнаружила, что меня ждет письмо от «очкарика». Он не поступил и уехал домой, а перед отъездом заходил к моим и спрашивал обо мне. В письме было объяснение в любви и его адрес с просьбой писать. Меня это письмо окрылило! Я не влюбилась в «очкарика», но было так приятно, что вот, кто-то обо мне думает, хочет меня видеть и получать от меня письма… Что ни говорите, а это замечательно — знать, что ты способна вызвать чувство.
Так начался мой первый институтский год. Мальчик мой писал мне ежедневно. Иногда письмо приходило в двух или даже трех пронумерованных конвертах. Никто в общежитии не получал столько почты, как я. Письма он писал мне чудесные. Он был, в самом деле, очень способный филолог, писал замечательные стихи, рядом с которыми мои выглядели жалким рифмоплетством, вроде тех ублюдков, которые сочиняла Марютка в «Сорок первом».
Иду, окраинами пронизан,пропитан зеленым — а здорово! -меня понимает, мне руки лижетзеленый язык заборовыйВ октябри, ноябри, декабри,мы с тобою капели весенние,замороченные воскресеньямии тоскливы как ливни осенниезастывают друзья в январении,а в глубоком тылу зимы сея паникуи прозрение партизаны март и апрельначинают свое наступление…
…от свидания до свидания — до свидания.
Ничего не известно заранее -только здравствуй и до свидания.Целовались ли, нет ли, будем — главное это ли?Прекратите жужжание,усмирите желание все узнатьзапугать нам на вас наплевать.Будет быт наплывать,нам с тобой наплевать,сплетня в спину стрелять -злитесь, нам наплевать!
Хорошо… лишь… вдвоем… в удивлении.
Чудо двойственного уединения!Удивляться опять и опять -на ладони пять пальцев и… пять.А еще хорошо молчать."Мы назреваем неуловимовесной палимы.Как назревают в горах лавины,мы назреваем. Снег ноздреватый…Мы назреваем неумолимо…Весна — внезапна.
За твои глаза с сумасшедшинкой…
Усталое тело забросить на полку, а толку?
Веселыми нам притворяться негоже,коль знаем, что дни, как монеты, похожи.Так что же?
Что это было? Я не влюбилась в него — я заболела им. По сотне раз я перечитывала его письма и тратила долгие часы на письма к нему. Я знала его письма наизусть, когда у меня случалось плохое настроение, я начинала читать их, и мне становилось легче. Это не было любовью. Просто этот мальчик, видимо, являл собой именно тот тип мужчины (он должен был стать им, со временем ), который наиболее подходил мне для совместного бытия.
Его письма и весь этот почтовый роман не мешали мне крутить романы вполне реальные и даже потерять невинность, впрочем, скорее, в результате стечения обстоятельств, чем из-за страсти. Я не теряла аппетита и сна, ходила на вечера и вечеринки, занималась в театральной студии — жила насыщенной жизнью столичной студентки, но ждала каждого письма с замиранием сердца, а читала вновь полученные письма с повлажневшими глазами, то и дело заливаясь жаром и восторгом.
На следующий год он решил не рисковать и поехал поступать на Западную Украину. Там он с легкостью поступил, и обратный адрес на конвертах с его письмами изменился.
Может быть, это и смешно, но мальчик этот приложил, сам того не подозревая, руку к формированию меня как личности. Нескольких человек я выделяю в своей жизни, как людей, повлиявших на этот процесс, и этот ребенок был одним из них. Он был гораздо начитаннее меня, а главное, он был начитан иначе. От него я впервые услыхала слова «серебряный век» и узнала стихи Мандельштама, Пастернака и Цветаевой… Он был необыкновенным мальчиком, и я потихоньку все больше и больше прикипала сердцем к нему, хоть нас и разделяли многие километры.
