Юрий Рытхэу - В зеркале забвения
— Вы не из Фонда Сороса? Я занимаюсь эскимосскими языками. Владимир Панов…
Незнамов подумал: как это может быть несколько одинаковых языков? Эскимосские языки… Это все равно что сказать — русские или английские языки… Странно.
— А Алевтина Никодимовна будет сегодня? — спросил Незнамов.
— Она должна скоро прийти, — сообщил ученый Панов и добавив: — Я задумал экспедицию к эскимосам Аляски… Понимаете, мост между двумя цивилизациями как бы проходит через наших азиатских и через американских эскимосов. Это очень интересная проблема. Вы согласны?
— Я-то согласен, — неуверенно ответил Незнамов. — Но к фондам отношения не имею. Я интересуюсь чукотской литературой.
Алевтина Никодимовна оказалась плотной, рослой пожилой женщиной с кокетливой родинкой на щеке.
— Вы ко мне? Пойдемте в другую комнату.
— Слушаю вас, — усевшись за стол, сказала Алевтина Никодимовна. — Вы журналист?
— Да, — ответил Незнамов, и это было сущей правдой. Он даже потянулся было за удостоверением члена Союза журналистов СССР, но Алевтина Никодимовна с улыбкой произнесла:
— Я вам верю.
— Я бы хотел узнать о таком чукотском писателе Юрии Гэмо?
— Юрий Гэмо? — задумчиво повторила Алевтина Никодимовна. — Правду сказать, наш отдел собственно литературой, тем более современной, не занимается… Он из молодых?
— Да нет, не из молодых, — ответил Незнамов, вдруг почувствовав холод пустоты, увеличивающейся вокруг него, хотя в комнате было тепло, даже душно. Эти старинные здания обладает толстыми, почти метровыми каменными стенами, и если уж нагревались, то долго не отдавали обретенного тепла.
— Он приехал в Ленинград примерно в то же время, когда вы поступили на северный факультет университета.
— Юрий Гэмо, — еще раз задумчиво повторила Алевтина Никодимовна. — Тогда много приехало чукчей и эскимосов. А нас, ленинградцев, было всего несколько человек. Я помню почти всех, но Юрия Гэмо не знала… Вы говорите, он писатель?
Незнамов кивнул.
— Может быть, это его псевдоним?
— Да нет, не псевдоним.
— А вы точно уверены, что он чукча?
— Он из Уэлена.
— Кто же был из Уэлена?.. Коравье с Хатырки, Нутэтэгрынэ с мыса Шмидта, Петр Инэнликей, он работал в нашем институте, недавно умер, с Чаунского района… Нет, такого не припомню… Может быть, он нанаец, манси или ульч? У этих народов есть довольно известные писатели — манси Юван Шесталов, нанаец Григорий Ходжер. Они лауреаты…
Незнамов хотел было сказать, что Юрий Гэмо в свое время получил не только Государственную премию, но и итальянскую «Гринцане Кавур», но промолчал, продолжая слушать Алевтину Никодимовну.
— Очень известен нивхский писатель Владимир Сами. Он один из секретарей Союза писателей, автор последнего нивхского букваря… Из эскимосов был популярен Юрий Анко. Но он давно умер, еще в шестидесятых… Говорят, покончил с собой… Из чукчей знаю Виктора Кеулькута. Тоже, к сожалению, умер… Знаете, водка их губит. Не могут устоять против этого зелья, портят свое здоровье, спиваются. В живых поэтесса Антонина Кымытваль. Она, кажется, поселилась в Магадане… Да, в бухте Провидения живет очень талантливая эскимосская поэтесса Зоя Ненлюмкина… А вот Юрия Гэмо не знаю, не слышала. Наверное, все-таки из новых.
— Вы Петра Яковлевича Скорика знали? — спросил Незнамов.
— Как же! — встрепенулась Алевтина Никодимовна. — Он мой учитель, царство ему небесное.
— Он был автором многих учебников для чукотской школы, — напомнил Незнамов.
— Можно сказать, все основные учебники написаны им, — подтвердила Алевтина Никодимовна. — На Чукотке его до сих пор называют «Мургин учитель»… Знаете, сходите в издательство. Может, редактор Ринтелен Володя что-нибудь знает. У него хорошая связь с Чукоткой.
Теперь Гэмо уверенно входил в лифт Дома книги, где на четвертом этаже помещалась редакция по изданию учебников для северян. На его счету уже были две книги для чтения на чукотском языке.
Ему нравилось видеть, как текст чужого языка становился своим, родным, понятным, и чукотские слова, встающие на странице белой бумаги, обретали новое качество, становились как бы цивилизованнее. Гэмо сразу же обнаружил в родном языке нехватку многих слов. Поначалу он обращался к русско-чукотскому словарю Скорика, но некоторые словообразования повергли его в шок и недоумение. Так, к примеру, петух по-чукотски выглядел как «клег-тангы-гатле», что означало при обратном переводе «мужчина-русский-птица». Такого рода чудовищных образований в словаре было множество, и Гэмо избегал их, стараясь придавать чукотскому тексту некоторую гладкость литературного языка. Хуже всего было с политической терминологией. По совету Скорика переводчик оставлял ее нетронутой, временами снабжая необходимыми суффиксами и префиксами, соответствующими падежными окончаниями. Осторожность с этими словами объяснялась еще и тем, что, как сообщил Скорик, один из переводчиков политического текста оказался в тюрьме, переведя выражение «мудрый Сталин», как «балда Сталин», ибо «балда» и значило на этом языке «мудрый».
Большим удовольствием было переводить художественные тексты. Здесь Гэмо вступал в невольное соревнование с авторами, стараясь передать на чукотском образную русскую речь. И тогда создавалась удивительная картина, как бы новое произведение, носившее в себе отпечаток, отличительный знак, неслышимую интонацию переводчика. Потому что именно Гэмо, а не кто другой, тот же Коравье, не могли использовать именно это слово, именно это выражение. Возможно, они нашли бы нечто другое, собственное, но явно отличное от того словесного изобразительного средства, которым воспользовался Гэмо. И тогда пришло объяснение, почему тексты, записанные Скориком в запятнанных жиром ученических тетрадях, не волновали его, хотя это были знакомые повествования о Вороне-Создателе, о путешествиях Сироты-Юноши, о приключениях чукотского Гулливера великана Пичвучина, в чьей рукавице помещалась вся охотничья байдара с гребцами и гарпунерами. Они отличались от живых рассказов бабушки Гивэвнэут или вдохновенных сказаний Онно пресностью плоского, последовательного повествования мучимого похмельным синдромом земляка, зарабатывавшего на целительную бутылку.
Кроме книг для чтения надо было переводить такие учебники, как арифметика. Причем не просто переводить, а наполнять содержание задач местными реалиями. Гэмо учился по довоенному учебнику, где попадались такие задачи: «Трое охотников убили шесть китов. Трех они съели. Сколько осталось?» В этой на вид простой задаче Гэмо поразила не столько неслыханная удача, когда всего лишь трое охотников добывают шесть морских великанов, а гигантский и неправдоподобный аппетит китобоев. Теперь он догадался: переводчик арифметического текста какие-нибудь там яблоки, цветы, картофелины русского учебника бездумно превратил в китов, создав поразительную и невероятную ситуацию.
Наверное, такого рода перлов немало было и в других учебниках, на других языках: учебники в издательстве ленинградского Учпедгиза выпускались более чем на десяти языках народов Дальнего Востока и Крайнего Севера Советского Союза.
Незнамов поднялся по широкой лестнице на четвертый этаж, минуя входы в книжный магазин, расположенные на первом и втором этажах. Он увидел в мутном стенном зеркале себя, седовласого, степенного мужчину в добротном костюме, белой, без галстука, рубашке. Чтобы избежать трудных вопросов, он решил, что будет выдавать себя за журналиста.
В редакционной комнате, с роскошным видом из огромного зеркального окна на Невский проспект и Казанский собор, сидели три женщины и один мужчина.
Представившись, Незнамов сказал:
— Я ищу редактора Владимира Ринтелена.
— Это я! — быстро отозвался мужчина, занимавший стол у окна.
Он встал и пригласил Незнамова в небольшой холл с диваном.
Усевшись рядом, спросил:
— Что вас интересует? Если последние издания учебников, то я их принесу.
— Нет, — остановил его Незнамов, — меня собственно интересуют не сами учебники, а его авторы… Дело в том, что я собираю материал о первых изданиях на чукотском языке, точнее о тех, кто принимал в этом участие… Вам знакомо такое имя — Юрий Гэмо?
Владимир Ринтелен выглядел молодо и спортивно. Особенно молодо выглядели пухлые, покрытые темным румянцем щеки.
