Дина Калиновская - О суббота!
— Как ты поживаешь? — с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.
— Старость! Какая это жизнь, Суля!
— Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша. Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.
— О, я узнаю — Ревекка! Она дома?
Тут вошла Ревекка.
«Рива, — подумал Саул Исаакович и встревожился. — Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива».
Рива же локтем пригнула дверную ручку, спиной толкнула дверь и вошла тоже спиной — в одной руке кастрюлька, в другой — чайник, извернулась, прихлопнула дверь пяткой.
— Гриша! — крикнула она, поразив обоих мужчин силой радостного возгласа.
И захохотала, и загремела оброненной крышкой, и плеснула кипятком из носика. Гриша подскочил, они жарко расцеловались.
«Никогда не знаешь, чго ждать!» — подумал Саул Исаакович.
Уселись снова.
— Раньше, чем идти к братьям, я пришел к нему! — Гриша ткнул через стол пальцем. — Ты думаешь, мне не страшно к ним идти?
— Идем, я могу отвести тебя хоть сию минуту, — снисходительно предложил Саул Исаакович.
— А чай? — лучезарно возмутилась Рива. Гриша поцеловал ей руку и отказался.
— Я сделаю фаршированную рыбу, слышишь, Гриша? Как хочешь, а у меня будет фаршированная рыба в твою честь! — блистала Ревекка кипучим гостеприимством. — Ты надолго приехал?
— На полных четыре дня!
— Что это — американский стиль? Исчезнуть на полвека, чтобы прилететь на четыре дня! Ты что — птица?
— Орел! — вступился Саул Исаакович.
— Но меня не касается, насколько ты прибыл! — кричала Ревекка сверху, когда они уже вышли и спустились по лестнице. — На рыбу — чтоб был!
Живописнейшей дорогой — через парк, мимо крепости и стадиона, мимо Александровской колонны и обсерватории повел Гришу Саул Исаакович.
Парк зеленел свежо и прозрачно, благоухал после дождливых дней под решительным солнцем. Даже в такой ранний час за столом, принесенным кем-то из сарая и ставшим парковым инвентарем, уже играли в домино завсегдатаи.
— Сейчас я скажу тебе, кто эти люди, которые с самого утра «забивают козла», как будто больше нечего делать. — Саул Исаакович решил объяснять Грише все, что встретится на пути. — Те два, в кепках, рыбаки, у них в Люстдорфе есть свои шаланды, — Саул Исаакович показал на море, а Гриша на море посмотрел. — А тот, что в галстуке, имеет прозвище Униженный и Оскорбленный.
— Ты очень популярный человек, — сказал Гриша, когда они прошли мимо играющих, и оба рыбака подняли над прокаленными лицами полотняные фуражки.
А когда треск костяшек по фанерному столу перестал быть слышен за кустами цветущей жимолости, когда остался позади парад лиловых ирисов, выстроившихся на клумбах набережной аллеи, когда свернули в боковую — с газоном посередине и в кружевных оборках маргариток по краям, когда самыми громкими звуками стали их собственные шаги по песчаной дорожке и жужжанье невидимых ос, Гриша сделал заявление.
— Я должен тебе сообщить, Суля, — начал Гриша и посмотрел снизу вверх с тем выражением, с каким другие смотрят сверху вниз. Тон его сделался официальным. — Я имею к тебе долг.
— Я тебе должен? — изумился Саул Исаакович.
— Наоборот! Я — тебе!
Официальность соскочила с Гриши, он сунул руки в карманы брюк и, заглядывая снизу и сбоку в лицо Саула, глядя хитро и хихикая, спросил:
— Тебе неожиданность? Сюрприз?
— Любопытно, конечно, но невероятно. Долг? Мне? Нет!
— А! Я так и знал, что тебя заинтересует! Ты считаешь невозможно? Но — так! Я тебе должен немаленькую сумму и уплачу. И уплачу сейчас! И уплачу долларами! Двести долларов — хорошие деньги, как ты скажешь? — Гриша при каждом восклицании подпрыгивал от воодушевления. — И за что я буду давать тебе двести долларов?
— Ты не шутишь?
— Не знаешь, за что? Давай, давай, вспомни!
— Что вспомнить? Гришенька, мне кажется, ты хочешь сделать мне подарок и придумываешь деликатный способ…
— Сулька, ты не помнишь, как мы купили жеребенка?
— Новости! Я прекрасно помню, как мы купили жеребенка!
— А ты не помнишь, на какие деньги мы купили жеребенка?
— На какие деньги мы купили жеребенка?.. Мы хорошо умели клянчить деньги на «хоны-ки», и после праздника мы купили жеребенка.
— На твои и мои?
— Нет. На твои и мои и на некоторую долю покойного Лазаря.
— Лазарь умер?
Гриша вытащил руки из карманов, Гриша стал печальным.
— Лазарь умер, Гришенька, что тут странного… за то время, пока ты отсутствовал, про многих можно сказать, что они умерли. Я могу тебе назвать двадцать имен одних только погибших на войне и не остановиться ни разу, чтобы подумать, и не меньше чем пятьдесят, если хорошенько вспомнить.
— А кто еще, Суля?
— Ну кто, Семка Фрумкин, например.
— Семка Фрумкин!
— Соня Китайгородская. Вся семья, все четыре брата Волоценко. Давид — помнишь Давида? Арончик — помнишь его? Бася и Гитя Годович…
— Хватит, подожди! Кто такая Соня?
— Соня? Шошоночка с родинкой, они жили за железной дорогой возле пруда, вспомнил?
— Нет.
— Как тебе не стыдно! Она дружила с Ревеккиными сестрами! Соня, ну? Смугленькая, дом у них был под зеленой крышей!..
— Нет, не помню.
— Ах, нехорошо, что ты забыл Соню!.. — Саул Исаакович расстроился.
— Да, да… Когда умер Лазарь?
— Не так давно.
— И от чего он умер, Суля, от болезни?
— От сердца, Гриша.
— Сейчас на всей земле умирают от сердца или от рака. Но от сердца больше. В Советском Союзе тоже так?
— В Советском Союзе так же.
— О, да, да! Везде так!..
И тут, как назло, плоский и ленивый голос прокашлялся на весь парк по радио и просчитал:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь.
Гриша остановился и испуганно-вопросительно посмотрел на Саула.
— Восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, — считал голос, как на некой зловещего значения перекличке.
Гриша чуть-чуть изменился в лице. Он прислушивался не то к считающему, не то к самому себе, скосив сердито глаза на то место на груди, где из кармана торчал малиновый платочек.
— Зачем он считает? — тихо спросил он.
— Это? Чинит радио. Нас не касается! Что ты так разволновался? Гриша, тебе, кажется, нехорошо?
Гриша выдернул из кармана брюк малиновый платок, обтер слегка вспотевшую лысину и немного побледневшее лицо. Из другого кармана вынул узенькую оранжевую коробочку и съел из нее оранжевую таблеточку.
— Нехорошо? Нет! Тебе показалось!
Он спрятал красивый платок и коробочку, быстрым стряхивающим движением пальцев расправил платочек в кармашке, прищурился, будто знал секрет, иронически поднял брови на Саула, будто не себя, а его поймал на слабости, сорвал веточку, сунул в угол рта, фатовато усмехнулся.
— Будем жить, пока живется, а?
Закинул руки за спину под расстегнутый и щегольски скомканный сзади пиджак.
— Почему мы стоим?
Саул Исаакович сцепил сзади руки по-своему — большой палец одной в кулаке другой, и они пошли дальше, мимо стадиона, в высокие ворота которого входили парни в спортивных костюмах.
— А жеребенок ведь пропал, Суля?
— Ой, да! Откуда ты знаешь? Он пропал. Как только ты пропал, и он куда-то делся. Ты помнишь, — Саул Исаакович ткнул локтем в Гришино плечо, — ты не забыл, как он с твоей помощью катал мою Ревекку? Я думал, она потом тебя отравит! Техас! Мы назвали его, как ты хотел, Техас! Скорее всего, его украл Матвейка. Он любил крутиться возле нашего жеребенка.
— О, ты несправедливо обижаешь честного цыгана, Суля! Он не украл жеребенка, он самым благородным манером купил его! Купил! Что ты скажешь, ну? А я продал!
— Что я скажу? А что можно сказать? Надо подумать! Значит, ты нас надул, ты неплохо обвел нас вокруг пальца, неплохо, Гришка, сукин ты сын!
Гриша на ходу потирал руки и хихикал.
— Мне нужны были деньги для моего путешествия, и я решил — черт с ним, с жеребенком! Ты хочешь сказать, что я мошенник?
— Откуда ты знаешь, что я хочу сказать? Может быть, я хочу сказать, что ты как раз и был прав, и черт с ним, с жеребенком? Нам он нужен был для баловства, а тебе — для жизненно важного предприятия. Объективно, тоже гораздо лучше, что Матвей его честно купил, чем если бы украл. Так? Ах ты, мошенник! А мы были уверены, что коня увели цыгане! Мы даже хотели заявить в полицию! Прямо-таки ковбойский анекдот! — говорил Саул Исаакович, купаясь в воспоминаниях.
— Теперь понимаешь, Суля, какой долг я имею тебе заплатить? — опять взглядывая снизу вверх с выражением смотрящего сверху вниз, спросил Гриша. — Тебе и Лазарю, но если Лазарь умер, значит, одному тебе.
