Мерси Шелли - Худловары

Зато при появлении актрисы я улыбаюсь первым: припоминаю школьную программу. А заодно и то, что прочитал позже. В последнем томе, как обычно. Письма Чехова, где он рассказывает про свои муки творчества — сижу, мол, на курорте, все замечательно, только нужно написать очередную пьесу о тяжелой русской жизни, не знаю как начать… На этом материале Голливуд мог бы сделать отличную и, главное, совершенно реалистичную комедию. Без всякого заламывания рук и вырубки садов, без самоубийств и прочего депресняка.

Когда-нибудь я расскажу об этой идее Дженнифер. Но не сегодня. Ролей на переправе не меняют. Сегодня я должен сыграть «настоящего русского» до конца. Тем более что я так вжился в роль: они уже косятся на меня с ужасом.

— Послушай, Алекс, я знаю о системе Станиславского! — Дженнифер нервно дергает ключ зажигания, газует, и мы отъезжаем от Creative Art Centre. — Нас всему этому учили не один год! Но это же не значит тупо копировать других людей!

— Ну Джен, ты же сама просила сообщать мое мнение, особенно по поводу всяких несоответствий. Вот я и сообщаю. Русские офицеры прошлого века не должны размахивать руками, как диджеи с MTV. А барышни не должны орать, будто они на митинге лесбиянок у Белого дома.

— Ты участвовал в митингах лесбиянок? Круто!

— Нет, я участвовал в марше протеста против блокады Кубы. Но когда все дошли до Белого дома, это мистическим образом превратилось в митинг долбаных лесбиянок. У вас в стране такие превращения на каждом шагу. Вот и с нашим Чеховым вы черти-чё вытворяете.

— Понимаешь, мне в общем-то не важно, чтобы все было точь-в-точь как у Чехова… — Она выруливает на шоссе, подрезая здоровенный грузовик. — Главное, чтобы мои актеры выразили себя в этой пьесе. А все остальное… Грубых ошибок нету, и ладно. Самовар у нас как настоящий, песня про веранду есть, число роз нечетное. А уж как руками двигать, как говорить — это работа актеров. Как они сами это понимают. Кстати, ты будешь указан в программке как консультант, на третьей страничке.

— Главное, чтобы на первых двух внизу была фраза «Переверните, пожалуйста, страницу!», — отвечаю я. Я на самом деле видел такие надписи в американских буклетах.

Но она права. У них другая актерская школа. Брюс Уиллис всегда играет Брюса Уиллиса.

На улице вечереет, и холмы по краям дороги постепенно теряют свой насыщенный зеленый тон. Зато становится хорошо видно кладбище на одном из склонов: белые пунктиры могильных камней бегут к вершине холма, точно разметка аэродрома. Среди камней ходит человек. Я не сразу догадываюсь, что это газонокосильщик — очень уж странно выглядит здесь его работа. Хотя, с другой стороны, на этом кладбище нет никаких оградок, одно ровное зеленое поле на всех. Раздолье для газонокосильщика.

Я закрываю глаза и переношусь из машины Дженнифер в нашу электричку, которая стучит по рельсам в районе Обухово. За окном пролетает русское кладбище, похожее на деревню гномов. У каждой могилы — свой заборчик, своя скамейка, свои цветы. Совсем другая картина загробного мира, полная противоположность.

Выходит, даже рай у нас разный. Логично. Ведь рай — это место, где человек получает то, чего не хватало в жизни. Индивидуалисты-американцы сыты по горло заборчиками и оградками еще на этом свете. Поэтому, умирая, они объединяются на ровном зеленом поле. А нашим, наоборот, при жизни хватает коллективизма. Так что загробное счастье у нас — домик в деревне, хоть что-то свое наконец. И оградки, оградки…

Смерть исправляет все перекосы, Джен. Вот кто лучший театральный критик.

Рядом с одним из отделений университета Западной Вирджинии есть тихое местечко под названием Reflection Ponds. Три маленьких пруда на склоне, один под другим. Круглые, метров десять в диаметре. И несколько больших деревьев вокруг. Нечто вроде японского парка. Как раз на пути между нашим домом, где торчат мои русские соседи, и универским кампусом, где обитает американская культура.

На прудах почти никогда никого нет, и я люблю посидеть там один. Но сегодня появился старикан с удочкой. Он насаживает на крючок здоровый кусок пепперони и забрасывает в маленький пруд.

Незадолго до этого я ездил на рыбалку с американцами. И очень расстроил их тем, что забрал домой пойманную рыбу. У них-то принято рыбу отпускать, это называется у них гуманизмом или типа того. Рыбу для еды принято покупать в супермаркете. И заметив старикана-рыбака, я очень интересуюсь, как у него с гуманизмом.

Но то, что я вижу, требует другого слова. У здоровенной усатой рыбины, которую он вытаскивает, весь рот разорван крючками. Очевидно, он ловил ее уже десятки раз, потом отпускал и снова ловил. Подходящих слов для описания своих ощущений у меня нет. На гуманизм не похоже, точно.

О том, что национальность — это язык, на котором ты думаешь, слышал любой дурак. Только не всем дуракам доводилось это проверить, научившись думать на другом языке.

Мне удалось. Но дело не в этом. Любой, кто интенсивно готовится к тестам типа TOEFL и GRE, вполне может достичь такого состояния, когда не только думать, но и сны на английском видеть начинаешь.

Круче другое — состояние между языками. Эдакий тамбур, откуда можно посмотреть в оба вагона. Множество стереотипов с обеих сторон сгорают еще до этого: очевидные крайности убивают друг друга при столкновении в отдельно взятой голове. Но самое интересное происходит, едва добираешься до ядра. До языка.

Да, он велик и могуч. Но в то же время он — усредненная глупость твоего народа. Ну, может, тебе и не нужна сотня разных слов для обозначения «снега», как у эскимосов. Тем более что на самом деле их не сотня, а всего семь, как у нас. А как насчет семи разных вариантов для «любви»? Их-то нету, верно? Не надоело называть одним и тем же словом отношение к женщине и отношение к пиву?

Погружаясь в чужой язык и переставая пользоваться своим, оказываешься в забавном ступоре. Слова того и другого языка, словно рыбы двух видов, начинают бороться друг с другом, кто быстрее всплывет в твоей памяти. В этой борьбе они тормозят друг друга и на время оставляют в покое тебя самого. Тут-то и видишь реальность без ярлычков.

Это быстро проходит. Но на задворках сознания все равно остается памятка, что ты прикурил от зажигалки Будды. Прикурил и пошел обратно.

Стихотворение Элизабет Бишоп «The art of losing isn't hard to master…» появилось в распечатке, которую Джим Хармс раздавал на занятии по «сложным стихотворным формам». Сначала меня и зацепила форма — виланелла. Я хотел перевести текст на русский, назло верлибролюбивому Джиму, назвавшему все эти формы «архаичными» и «неестественными».

Перевод долго не получался. Потом до меня дошло: дело не в форме, а в содержании. Стих был красивым, но пустым. И когда это стало ясно, сразу же написался совсем другой текст. От Элизабет Бишоп осталась только первая строчка, в качестве эпиграфа. Спасибо, Джим, за твой курс. Иногда достаточно и строчки.

Всем искусствам искусство — Искусство Терять.Начинаешь, как в школе, с простейших вещей:бросил взгляд на цыганский подол октября,не успел и моргнуть — а уже два часапролетели зазря. Или связка ключейгде-то запропастилась. Потом адреса,телефоны друзей — это все уплывет,если в лужу случайно уронишь блокнот…Дальше — больше, быстрее. Искусство Терять —это просто способность сказать «не беда».Города, где бывал, где мечтал побывать, —оставляй их легко, как окурки. Смотри:я оставил пять стран, где осел «навсегда»,и «единственных» женщин — как минимум три…Но и это еще не предел мастерства.Вот когда растеряешь даже слова —вот тогда и найдешь,ничего не ища,шляпку желудяв рваной подкладке плаща,да примеришь на пальцы —и глянь, подошлабезымянному,словно его и ждалаэта улица в прошлое,круглая дверьв день,где ты начиналкурс Искусства Потерь.

Первые языковые отрыжки начинаются через полгода. Русский прет обратно. Рыбы родной речи, повоевав с рыбами английского, выныривают на поверхность злыми и потрепанными, но гораздо шустрее. Ни грамма жира. И прут они с такой силой, что иногда вылетает по пяти стихотворений в день.

Но этого мало. Хочется общаться на родном, а не только дрочить.

Еще в 94-м, сразу после приезда, коллеги показали мне электронные конференции Юзнета. Поначалу чудо не впечатлило — сплошные разборки по национальным вопросам. Однако великий и могучий звал к себе. И я бросил в этот гадюшник пару лирических текстов.

Леня Делицын потом говорил, что отклики все-таки были. И что, если б я не начал флеймить, слава моя достигла бы неимоверных высот. Уже после первых стихов знатные девушки ньюсгруппы окрестили автора «Китом в лягушатнике» и «The Best Male Poet-95 of soc.culture.russian».