Марина Красуля - Живи, Мария!
То примерещилось, будто пол в комнате буграми… Бугры вроде – кочки какие-то волосатые… потом разжижились… запузырились… Пузыри где крупные, где мелкие, прозрачные, розоватые… дуются, лопаются со щелчком… И в глазах резь…
Детки присядут на корточки, затаятся, припухнут, только ладошками по серому мамкиному лицу возят… Жалеют.
Отудобет, придет в себя и давай домашнее переделывать до полночи. А когда? В шесть утра на ногах как штык – вахта…
Глава 17
Вечером Маруся двигалась в сторону дома, согнувшись в три погибели. Спину ломило так, будто в позвоночник вбили раскаленный кол. Сделает шагов двадцать, обнимет ствол ближайшего дерева, повиснет, постоит, дух переведет и дальше топает. Левую ногу приволакивает, намедни ноготь большого пальца совком сдернула. Болит, конечно, но спина воет шибче… В голове шум, через гудеж эхом издалека: «Домой. Домой».
У арыка лежит худющая старуха. Подол задрался, ноги-палки, как обглоданные кости, белые. Не шевелится.
Сколько их валялось вдоль дорог – не считано. Идет Марья, бывало: то там, то здесь… и большие, и маленькие… Привыкла… Поутру скорбная телега катится, скрипит. Две бабы со стеклянными глазами, будто сами давно покойницы, подбирают, что за ночь нападало, закидывают тела и – тпру! – поехали дальше. И так каждое утро…
Маня в очередной раз остановилась. Крякнула, у-у-у, спина, зар-раза. Наклонилась юбку у бабки поправить, неудобно, старый человек. Рука сама ко лбу потянулась. Тронула, а лоб-то теплый! Гляди ж ты! Живая… Чуть дышит, но живая. Говорить не может, понятное дело, оголодала…
И так защемило у Маруси сердце, так защемило, если вот сейчас выпрямится и уйдет, то старушке – хана! Стоит, согбенная, разглядывает пожилую, одетую во все черное женщину, мысли путаются, сталкиваются, разлетаются… И тут мосластая старуха поворачивается лицом к Мане и смотрит прямо в глаза. Ничего те глаза не просят… все знают, все понимают… Даже вроде улыбаются чуток…
Она видела эти глаза прежде… Знакомая? Нет… нет… эти глаза… Точно! Маню ажно в жар кинуло. С иконы глаза!
– Как зовут тебя, милая?
– Ма-р-ри-я. Мари-я-А-лек-се-ев-на, – шепот слабый, прерывчатый, будто калькой шелестит.
– Ты чья будешь? Потерялась?
– Близкие помер-ли. Дальние прогна-ли. Бро-шенка я… – голос как издалека, звуки тонкой ниткой наживляет.
– …Айда ко мне жить.
– Рада бы, да не дойду, видать… Ступай… оставь… недолго мне осталось…
Маруська взбеленилась, усталость – как рукой. Подхватила старую под мышки, поставила на тощие ноги, извернулась, взвалила на спину и поволокла.
Дети подбежали, с интересом разглядывали, осмелев, трогали… Бабушка лежала на массивном дерматиновом диване, водила глазами, осматриваясь. Маруся налила в миску кислого молока, накрошила сухую лепешку, замешала тюрю и покормила. Ложек пять скормила, больше нельзя…
Через неделю Марь-Лексевна совсем пришла в себя, освоилась, по дому возиться начала. Там притрет, здесь приберет, почистит-помоет. Подмога!
В одно утро Маруся подошла и сдернула черный платок с седой головы:
– Хватит! Черного в твоей жизни больше не будет, – и повязала белую косынку, – вот так!
Высокая, статная, красивая Марь-Лексевна оказалась настоящим сокровищем! В меру суровая, сдержанно нежная, образованная: учительницей прежде работала. Полюбила она и Марию, и детей всем сердцем, как родных.
Слава Богу! Есть теперь кому и за детьми присмотреть, и сварить, и печь протопить.
Глава 18
Какое это было утро – она не запомнила. Работа выматывала так, что дни, недели, месяцы слиплись в один мучительный серый комок. Встал, за лопату, пришел, упал. Встал, за лопату, упал. Встал-упал-встал-упал… Не человек – механизм! Без чувств. Без мыслей.
А хорошо было б запомнить то утро.
Директор мелькомбината метался в своем кабинете. Злился. Повариха из столовой упорхнула с каким-то майором в неизвестном направлении. Важный объект питания оголился. Призванный на дознание кадровик суетился и мычал:
– Не знаю, куда делась. Не знаю, кого ставить. Нет подходящей кандидатуры. Я не виноват. Я их, дур, караулить не обязан. Дайте три дня, постараюсь найти.
– Какие три дня? Какие три дня?!. – гремело начальство. – Народ в обед жрать придет! В обед! Через пять часов! Да меня бабы порвут! С живого шкуру спустят! У-у, урод! Я сам найду кухарку. Прямо сейчас найду. Пошли!
И они двинулись на территорию. Повсюду работают одни тетки: и молодые, и постарше. Мрачные, грязные, харкают матерщиной.
И вдруг – хоп! – маленькая грузчица. Чистенькая, ладная. Главное, у всех косынки, робы, сапоги замызганные, мордахи чумазые. А на этой – вся одежда свежая и лицо, сразу видно, умытое.
– Так! Эту мне сюда! – директор ткнул пальцем в Марусю. – Фамилия?
– Кувшинова. – Маня напряглась. Кто ж начальство-то любит? Все боятся. Давай лихорадочно вспоминать, когда успела провиниться? Или случилось чего?
– Готовить умеешь?
– А што?
– Ты мне не штокай! Ишь, привычку взяли! Отвечай на вопрос.
– Да! У меня семья, деток двое и еще… я в Каракалпакии на целую ораву каждый день варила. А вам зачем?
Кадровик придвинулся к начальнику и давай шептать на ухо, мол, не берите эту, она психическая. Петр Иванович решений не меняет, отшвырнул помощника, взял Марью за руку и повел на кухню.
– Значит, так! Вот твое новое место работы. Сутки через сутки. Сменщица Галя. Будешь варить затируху и черепаший суп на весь комбинат. Муку получаешь на складе, а черепах привозят машиной, воду таскать из колонки, котлы мыть щелоком. Понятно?!
– Понятно. – Сердце у Маруси прыгало от радости, слезы навернулись. Только б не передумал! Только б не передумал, а она уж расстарается. О такой работе можно только мечтать! Ей хотелось кинуться к директору и поцеловать руку, еле сдержалась…
Глава 19
Чистота тела и духа в тяжелое время – дело хлопотное, но крайне важное. Маруся с этим никогда не шутила.
Обычно в сенях обмоются, и порядок. А тут все серьезно – баня! Раз в месяц Маруся устраивала семье настоящий праздник.
Доставала новую мочалку. Это растение такое у нее под виноградником плелось. Плоды похожи на громадный огурец. Сильно похожие. Такие зеленые дубины висят на вьюнах, но легкие, пористые. Внутри у них семена, вроде как тыквенные, только темнее. Поспевают, когда шкурка желто-серой становится. Их срывают, аккуратно счищают верх и сушат. Славные выходят мочала, цвета топленого масла. Пожестче любишь, тогда вспарывай бок во всю длину, выворачивай и трись до царапок, а помягче нравится, тогда хвостик чиркани.
Собирается семейка загодя. Чистое белье готовит Марь-Лексевна: откипятит и нательное, и постельное добела, отгладит до безупречности. Мочалку свежую разрежет, разделит на каждого. Маня к этому дню уж обязательно выменивала новый кусок мыла. Вон приготовленный стоит, красуется. Так! Ковшик алюминиевый не забыть, чтоб поливать-скупываться удобнее было. Загодя запарит травяной чай – душица с шиповником. И меда – драгоценность несусветную – старательно отмерит четыре маленькие ложечки.
Особенно приятно париться зимой. Заходишь, бывало, с мороза в натопленный предбанник, и тебя сразу окутывает плотным облаком. В ноздри бьет запах дегтярного и хозяйственного мыла. Чистыми телами пахнет призывно, ажно почешешься напоследок.
Весело гремят шайки. Кто суетится: прямо по ходу скидывает заношенное. А кто выкупался и блаженно, не торопясь, отдувается. Лениво натягивает на себя все, что можно натянуть, тут главное – не озябнуть с пару…
Мокрые лужи подтирает банщица в белом мятом халате – старая озорница и охальница. Бросит швабру, подбоченится и давай отпускать шпильки-шуточки:
– Проходим, граждане, трусы не забываем! Кто полотенцем не обладает – занавеской не вытирайся! Сегодня портки продай, но вмажь! Опосля моей бани грех доброго стопоря не откушать. Поверь, сердешный, поползешь младенчиком, писаться станешь от удовольствия да агукать. На обмылки строгий учет! Сдаем, товарищи, не препираясь, в фонд недомытых! – Голос гулкий эхом множится.
Народ похохатывает, вот-вот банщица усядется на табурет и жахнет байками. Сегодняшняя такая: «Слыхали ль, на днях в нашей бане случай был? Не? Щас рассказываю. В бабье отделение пару понапустили, тетьки голые, распаренные, сиськами трясут. Тут мужичок-мухортик. Понятное дело, визг, писк! А он: не волнуйтеся, гражданочки, я-де слепой. Ну, они что? Пошумели для порядку, да и успокоилися. Попривыкли дажа. А он – молодец! То водичкой окатит, то мыльце пододвинет, а попроси, и спинку потереть мастер. Ну, и во-от. Вдруг одна пышечка из санитарок ни с того ни с сего ка-ак заорет:
– Слепой, да ты ж меня пердолишь!
А он:
– Ой, батюшки! А я и не вижу!»
Врет шайтан-опа11 как сивый мерин, но хохоту!…
Наша компания аккуратно складывает одежу в кабинку, кусок веревки продевают через «ушки», к дверкам присобаченные, и завязывают на узел. Замков-то нет. Берут тазы, каждый несет свой. Людочка – и та нипочем не доверится, все сама, сама.
