Джойс Оутс - Ангел света
Она вырывается, пинает его, пронзительно взвизгивает, а дядя Ник несет ее из комнаты и вверх по лестнице, бранит, целует в лобик: «Спать пора, лапочка, спать, хватит, время для игры прошло… перестань лягаться… пора в кроватку, ночь, возьмешь мишку и заснешь, и все будет хорошо…» Наверху лестницы он вроде бы уже всерьез сердится: малышка Кирстен лягнула его в живот, малышка Кирстен вымазала малиновой помадой грудь его белой рубашки… потеряв терпение, он встряхивает ее, опускает на пол и уже явно обращается к кому-то другому… к Изабелле… Изабелле, которая бесшумно поднялась следом за ними по лестнице: «Иисусе Христе, да неужели ты не можешь навести порядок с собственными детьми, неужели ты ни в чем не можешь навести порядок…»
Конечно же, он говорит это так, не серьезно. Хотя зубы у Ника сжаты, лицо красное, как кирпич, карие глаза сузились, так что в щелочках, точно крошечные рыбки, лишь поблескивает радужная оболочка, — не может же он всерьез рассердиться на Кирстен: ведь он обожает ее. «Ты только взгляни на мою рубашку, — говорит Ник, — черт побери. Изабелла, как девочка очутилась внизу? Она же носилась как сумасшедшая, она могла расшибиться…»
Изабелла шлепает ее и бранит, Изабелла чуть не плачет, но тут откуда-то сзади появляется черное злющее лицо Сары, она задыхаясь говорит: «До чего же скверная девчонка, сущий чертенок, я сейчас заберу ее, миссис Хэллек, просто не пойму, как это она умудрилась удрать, она же спала, когда я заглядывала, клянусь, спала, когда я заглядывала, миссис Хэллек…»
А на Кирстен вдруг наваливается усталость — она уже не в силах сопротивляться, она обмякает; большая потная Сара, продолжая бормотать, берет ее на руки — вечер кончился, все кончилось. Весь этот чудесный грим с нее сотрут, бусы снимут, придется второй раз лезть в ванну, снова будут ее бранить — вечно ее бранят, а потом уложат в постель, а внизу весь дом будет гулять.
Кирстен смотрит через Сарино плечо, пока та уносит ее. Мама и дядя Ник стоят наверху лестницы, они уже забыли о ней; Ник что-то говорит маме, а мама поправляет золотую длинную серьгу, ее прелестные бронзово-розовые губы надуты; потом мама прерывает его и говорит: «Зайди в гардеробную Мори и возьми, пожалуйста, одну из рубашек Мори, уверена, ты там найдешь что-нибудь пристойное, уверена, тебе не будет стыдно внизу…»
Внезапно Кирстен разражается криком: «Не хочу в постель! Попрощайтесь со мной! Поцелуйте меня на ночь! Поцелуйте же!»
Но Ник и Изабелла не слышат. Сара уносит Кирстен в детскую, сильно встряхивает ее, буркает: «Перестань орать… да закрой ты свою пасть! Ну и распалилась — сущий чертенок! На сегодня хватит — всем надоела!»
Причуды, и фокусы, и выдумки. «Ваша девочка необычайно энергична и изобретательна, — сообщают Изабелле, — думается, вас это должно скорее радовать: вы могли бы записать ее в класс современного танца для дошкольников»; а потом ей сообщают: «Ваша девочка недостаточно развита, агрессивна и, пожалуй, даже может вырасти дефективной, она нетерпима к детям, которые не так быстро соображают, как она, начинает вертеться, если все внимание не сосредоточено на ней, не станет играть, если не может быть в игре первой, даже задирает старших детей, и они, потеряв терпение, бьют ее… так она ведет себя весь этот год».
Задавала, кривляка, вечно возбужденная, паясничающая. Необычно для девочки? Глупые рожи. Глупые позы. Сорвиголова на детской площадке — на качелях, на горке, на доске. Корчит из себя хорошую пловчиху — и плывет к глубокому краю бассейна.
Четвертый класс, пятый класс, седьмой класс, девятый…
Углубленная в себя, нелюдимая, то пассивная, то агрессивная, умная, шустрая, изобретательная, необщительная, удивительно способная к языкам, заводила, атаманша, ироничная, по натуре добрая, остроумная, смешная, актерка, шут — собственно, в Хэйзской школе ее признали лучшим в классе шутом, было это на второй, и последний, год ее пребывания в этой престижной школе; склонная к депрессии, порой — маньячка, предрасположенная к фантазированиям, высокие показатели интеллекта, широкий диапазон интересов, необычная зрелость, жалость к сиротам в далеких странах, домашнее сочинение на тему о вьетнамских детях, домашнее сочинение о Джоне Брауне; стремится к совершенству, нетерпелива, незрела, небрежна в работе, не умеет слушать объяснения, не приемлет власти над собой, совсем не забавная — собственно, с потенциально опасным чувством юмора (может позвонить в школу из автомата и сообщить, что на территории школы заложена бомба, которая взорвется через час; подробно описать мужчину, который пытался силой втащить ее к себе в машину и который, как позже выясняется, в точности похож на президента Соединенных Штатов; швырнуть пластмассовую бутылочку с красной растительной краской в голову самого ненавистного — и Лучшего — игрока женской хоккейной команды противника, так что на несколько страшных минут создается впечатление, что девушка истекает кровью от раны в голове; рассказать ученицам Хэйзской школы, которые не жили в общежитии, а потом и школы мисс Пиккетт, что и девочки и преподавательницы — сплошь извращенки и, если какая-нибудь девочка, вроде, например, Кирстен, не хочет этим заниматься, ее подвергают жестокому «остракизму»).
Она рыскает по комнатам других девушек, шарит у них в ящиках, в шкафах, в чемоданах, иной раз что-то присваивает (самописки, лак для ногтей, любовные письма, фотографии, сигареты, конфеты, таблетки, наркотики), словно пытается обнаружить в неопрятной, но вполне нормальной жизни других какие-то знаки, или откровения, или что-то утешительное, что могло бы явиться для нее путеводной нитью, ключом. Порой ее застигают на месте преступления, чаще — нет; если застигают, она ни в чем не признается. «Ничего не объяснять, никогда не извиняться», — беспечно бросает она; это выражение она впервые услышала на семейном обеде от Ника Мартенса, Ника — школьного товарища ее отца, Ника — близкого друга ее матери, Ника — крестного ее брата Оуэна, ее дяди Ника, которого она звала так многие годы, пока вдруг не перестала — это же глупо: какой он ей дядя! У нее есть родные дяди. Однажды она нашла в ящике роскошную фотографию Изабеллы и послала ее на конкурс красоты, объявленный фотожурналистами Средней Атлантики, где фотография получила второе место — к великому ужасу Изабеллы и к восторгу вашингтонских средств массовой информации, тут же поместивших эту новость среди сенсационных статеек в рубрике «Забавные человеческие истории»: еще бы — Изабелла де Бенавенте-Хэллек, светская дама, хозяйка приемов, супруга главы Федеральной комиссии по делам министерства юстиции, выведенная в свет на таком-то балу, дочь таких-то, светская львица миссис Хэллек в черном бикини и сдвинутой на один глаз нелепой соломенной шляпе с цветами; губы слишком темные для нынешней моды, глаза слишком резко обведены, так что она похожа на сову, и все же настолько хороша, что жюри фотожурналистов Средней Атлантики высказалось за нее.
Кирстен жульничает на экзаменах, но… кто не жульничает? То ей вообще лень учиться, то она с головой погружается в какую-то работу (скажем, работу о том далеком Хэллеке — Джоне Брауне, которую она писала в девятом классе, тридцать пять страниц — плод тщательных исследований, хорошо организованный и даже хорошо отпечатанный материал, за который она получила «5+» от пришедшего в полный восторг учителя истории, правда, это, несомненно, привело к тому, что она провалилась по французскому и получила «3-» по геометрии), а то она, видите ли, «разочаровывается», как она это именует, в предмете, или в преподавателе, или во всем классе… Она воинствующая идеалистка: все ее знакомые либо «эгоисты», либо «предельно избалованы», либо «испорчены достатком». Тем не менее она требует, чтобы ей увеличили деньги на карманные расходы. Она хочет купить новые сапоги из телячьей кожи, которые в «Гайд-шопе» стоят 210 долларов. Она хочет иметь собственную лошадь — она знает, какую именно лошадь родители могли бы ей купить (подруге вдруг почему-то надоела ее лошадь — гнедая красавица с тремя белыми носочками и белой звездой на лбу); она хочет иметь одну из этих чудесных, больших, грубого плетения гватемальских сумок из макраме, какие носят через плечо, — настоящую, а не дурацкую американскую (или тайваньскую) подделку. Однажды она сумела хитростью добыть ключ от квартиры Тони Ди Пьеро, открыла ее и порыскала по комнатам и, хотя ничего не украла, ничего не украла, кое-что натворила — озорное и мерзкое — и не без внутреннего содрогания ждала, когда приятель ее матери Тони потребует возмещения ущерба… Но это было уже не один год тому назад. Года три или четыре. Целая маленькая человеческая жизнь.
Последняя причуда, последняя выдумка Кирстен объясняется одной ее навязчивой идеей — она-де убитая горем, несмиряющаяся дочь.
