Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер
Мента, как и крестьянина, земля кормит. Если ты работаешь на земле, ты должен помнить о том, что ты – часть системы и что, вне зависимости от твоего желания и закона, система будет такой, какова она есть. Ты не должен помнить о законе. Ты не должен помнить о морали. Ты должен помнить лишь о том, какое место в системе занимаешь лично ты. И уметь находить общий язык с людьми.
Это называется «решать вопросы».
Ты можешь собирать с пушкарей дань – и не чувствовать угрызений совести, потому что знаешь, что, как только соберешь доказательную базу, ты посадишь его, а до того времени ты должен общаться с ним на его языке. Ты можешь контролировать рынок на своей земле, выделять участки работающим здесь пушкарям, вышвыривать гастролеров. И если тебе очень нужны деньги, ты можешь перепродавать назад пушкарям наркотики из вещдоков. Именно поэтому опера, работающие на земле, не хотят уходить в управления или какие-нибудь штабы.
Это доходная работа.
Собственно, я бы выполнял ее до сих пор.
Если бы ребята из нашего отдела не решили наехать на одного пушкаря по второму кругу.
Если бы он не попытался рассказать им, что у него нет больше денег.
Если бы они не сказали, что у него теперь две дороги – за деньгами или на кладбище.
Если бы пушкарь не пошел в СБУ и не сказал, что на него («Да, я торговец наркотиками, но я же не миллионер!») наезжают опера ОБНОНа, пытаясь скачать с него деньги второй раз, и грозятся убить, если он не найдет, чем им заплатить.
Если бы оперативники СБУ не сказали пушкарю: «В следующий раз, когда они придут к тебе, ответь, что денег у тебя нет, но ты можешь реализовывать их товар».
Если бы пушкарь не сказал нашим ребятам: «Денег у меня нет, но я могу толкать ваш товар».
Если бы наши ребята не принесли ему десять килограмм конфискованного экстракта опия из вещдоков.
Если бы эсбэушники не приняли наших ребят прямо у пушкаря дома с поличным.
Если бы не начался скандал, из-за которого чуть не слетел начальник областного УБНОНа, которого спасло только вмешательство замминистра, его старого друга и партнера по бильярду.
Если бы всего этого не случилось, я бы до сих пор зарабатывал деньги, перепродавая конфискованную наркоту.
Но все это случилось.
Начальник райотдела вызывал нас по одному и выносил каждому приговор. Мой приговор был не слишком суровым – ведь я не был среди тех, кого повязало СБУ. Я все еще был простым опером, который чист перед законом. Ну, не считая того, что меня заляпали грязью наши ребята, принятые эсбэушниками, – ведь круговую поруку все еще никто не отменял. Так что начальник райотдела просто посмотрел на меня и сказал: «Переводись». Он мог сам перевести меня куда-нибудь, я имею в виду, в какую-нибудь настоящую задницу, где темно и мало приятных запахов, но оставил выбор места за мной.
И именно тогда подвернулась эта работа.
Я стал координатором действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны концерна «Западдонбассуголь».
6
Две бутылки пива стоят на столе, открытые для меня парнями из Мукачево, а я чувствую вкус угольной пыли и начинаю отхаркивать слизь. Я не знаю этих ребят и не понимаю, зачем они сюда приехали. Это какие-то дальние родственники моих дальних родственников, и они говорят, что приехали на Донбасс «на заработки», но для меня остается загадкой, какие именно заработки они рассчитывают здесь найти. Мне кажется, что работы здесь не хватает даже для местных, но, видимо, у них там, в Мукачево, еще тяжелее. Они собирались остановиться у какой-то мифической Ханны, но потерялись и нашли где-то мои координаты. Они рассказывают мне, что дважды в год – после того как заканчивается посевная и после того как заканчивается уборочная – во Львове невозможно купить билеты на восток. Не имеет значения, куда именно, – просто на восток. Все поезда идут забитыми, вне зависимости от того, направляются ли они в Харьков, Донецк, Кривой Рог, Луганск, Запорожье или Днепропетровск. Они видели своими глазами, как люди ехали на крыше вагона. Вся Западная Украина едет на восток.
На заработки.
Если ты в этот момент хочешь поехать в гости к родственникам, живущим восточнее тебя, скажем, навестить Ханну, тебе надо ехать на юг или, скорее, на север, куда-нибудь на Волынь, в Луцк или даже в Беларусь. Затем – на восток, до Киева, Чернигова или Гомеля. Затем – до Сум, Шостки или сразу на юг, в сторону Крыма.
Именно так ехали они.
Они тревожно смотрят на мой носовой платок, в который я отхаркиваю слизь, и спрашивают меня, все ли со мной в порядке?
Со мной?
О, да, со мной все в порядке – спасибо, что спросили. Со мной все замечательно. Со мной все лучше и быть не может, разве по мне не заметно?
– Вообще-то не особенно.
Они просят меня рассказать о работе. Они хотят знать, что представляют собой шахтерские будни. Они спрашивают меня: на что похож забой? Без секунды задержки я отвечаю вопросом на вопрос:
– Как вы представляете себе ад?
Ну да, да, тот самый ад, который описывали все эти сраные философы и теологи прошлого. Ад, в котором девять кругов и вечные муки, место, из которого нет выхода. Тот самый ад. Ад, в котором оказываются только те, кто плохо себя вел.
Как вы его себе представляете?
Забой начинается с клети. Огромная двухэтажная корзина из стальной арматуры, перетянутой чем-то похожим на сетку рабица. В клеть забивается несколько десятков человек, мы стоим плотно, как в переполненном автобусе, дышим друг другу в лицо, и, хотя каждый в этот момент пытается думать о чем-то другом, даже годы работы в забое не избавят твое сердце от замирания каждый раз, когда клеть будет вздрагивать.
Мы напоминаем рубленую картошку во фритюрнице.
Стволовые дают отмашку, и клеть постепенно приходит в движение. Сначала она набирает скорость, но вот уже движется ровно, секунда за секундой погружаясь вниз – в темноту. Какое-то время сверху тебе еще видно лучи дневного света, но спустя минуту они превращаются в точку и исчезают вовсе. В клети горят безопасные лампы, и мы, один за другим, включаем коногонки. Кажется, что погружение длится вечность. Хотя мы движемся не слишком быстро, рассматривая стены ствола, я чувствую, как мой желудок подкатывает к горлу. Словно я ищу глазами надпись, когда-то сделанную здесь кем-то и будто стертую кем-то другим.
В конце концов клеть останавливается. Один за другим мы выбираемся из нее и осматриваемся. Даже если ты проработал в забое несколько десятков лет, ты не сможешь избавиться от этого чувства каждый раз, когда ступаешь на дно шурфа.
Этого чувства.
Его нельзя объяснить, как нельзя объяснить оргазм или укол героина. Выходя из клети, пусть на микроскопическую долю секунды, ты вдруг почувствуешь, что находишься на глубине трехсот метров, под невероятно толстым слоем породы, в узеньком проходе, прорубленном в базальтовых отложениях, и все, что тебя окружает – все это великолепие безопасности труда и технологизации рабочего процесса, – не стоит и ломаного гроша против любого, самого мизерного, сдвига земной коры. На микроскопическую долю секунды ты вдруг ощутишь себя рыжим муравьем в подполе непонятно какого этажа гигантского небоскреба.
Дальше – дорога к лаве. Обычно грозы под землей ходят пешком, но нашей бригаде до места разработки добираться несколько километров, поэтому мы запрыгиваем сверху на вагонетку и бесконечно долго едем сквозь забой. Сколько видит глаз впереди – темень, сколько видит глаз сзади – темень, справа и слева от тебя – непрерывная темень. Темноту прорезает только луч фар да свет коногонок на наших касках, но он тоже не отходит от вагонетки далеко, пугливо жмется к людям. В забое невероятно жарко, но раздеваться пока нельзя, и мы все паримся в своих униформах, обмахиваясь подручными средствами. Очень душно, совершенно нечем дышать. Даже развешенные вдоль нашей дороги чугунные ванны с водой не облегчают дыхание. Собственно, они подвешены здесь совсем не для этого, их задача – в случае взрыва переворачиваться и собирать капельками воды витающую вокруг угольную пыль. Сначала кажется, что за исключением скрипа колес и шума работы механизма вагонетки в забое стоит абсолютная тишина. Но это не так. Стоит прислушаться, и ты даже не услышишь, а, скорее, почувствуешь, что сама земля вокруг тебя будто что-то пытается рассказать, она чуть слышно шипит и скрипит, а время от времени даже бьет, очень гулко, тихо, но вполне ощутимо. Через несколько минут такой дороги начинает казаться, что мы, те, кто сидит в этой вагонетке, – единственные люди во всей Вселенной, что, кроме нас, этой вагонетки и этого бесконечного туннеля, не существует ничего, и мы будем ехать на ней до тех пор, пока история не закончится. Ведь должна же она когда-нибудь закончиться?
А затем впереди появляется свет.
Вагонетка останавливается, мы спрыгиваем и медленно разбредаемся по участку, каждый – к своему комбайну, каждый – к своему пласту, каждый – к своей боли и своему страху. Мы расходимся молча, почти без единого звука. Здесь вообще мало говорят. Здесь предпочитают работать. Работа – это единственное, что спасает тебя, пока ты под землей.
