Альва Бесси - Люди в бою
На ферме живет крестьянская семья, из сочувствующих; они свободно говорят как по-французски, так и по-испански. Они предупреждают нас, чтоб мы не вздумали выходить из сарая, и возвращаются к своим делам. Одно за другим к ферме подкатывают такси, в них тоже добровольцы; среди них немцы, датчане, много поляков, один японец, группа англичан. Вскоре в сарае яблоку будет негде упасть, ребята начинают томиться — они возятся, смеются по пустякам, выделывают акробатические трюки на балках, затевают несложные состязания, такие, какими обычно развлекаются в гостях: кто кому пригнет руку к столу, кто кого гибче. Гарфилд тщетно пытается откупорить винную бочку, все его усилия напрасны. Бочка заткнута, но в затычке есть отверстие. Вокруг Гарфилда, загораживая дверь в фермерский дом, толпятся люди: они надеются, что Гарфилд откупорит бочку, прыскают со смеху, как малолетки, дают ему дурацкие советы. Гарфилд быстро становится душой общества; когда он не возится с бочкой, он поет мексиканские, французские, немецкие или итальянские песни; вместе с Гувером и Эрлом они хором исполняют свою любимую песню, которой потешали на пароходе пассажиров третьего класса: «Жил старик со старой чушкой, хрю-хрю-хрю-хрю (в этом месте они хрюкают, как свиньи), говорил он ей на ушко…» Они утверждают, что это народная английская песня. Не берусь судить, ее и впрямь понимают только англичане; остальные забавляются, слушая, как трио хрюкает: «Родилось у чушки девять поросят…»
Кто пытается прикорнуть на столе, укутавшись пальто, положив голову вместо подушки на колени соседа. Кто играет в карты, но долго не поиграешь — коченеют пальцы. Кто невозмутимо вышагивает взад-вперед по сараю. Нам сообщают, что граница совсем рядом. Нам сообщают: час ходьбы — и мы по ту сторону границы. Мимоходом упоминается, что французские пограничники, случается, постреливают, а не ровен час, и убивают, но переполоха это сообщение не вызывает, напротив, теперь предстоящее путешествие кажется нам еще более увлекательным. «В нас все равно скоро будут стрелять», — говорит один из поляков по-французски.
Гарфилду удается раздобыть полую металлическую трубочку, такую длинную и тонкую, что она проходит в отверстие затычки. Он тянет через нее, как через соломинку, вино из бочки и заливается смехом. Красное вино стекает по углам его мокрого красного рта, как кровь. «La cucaracha, la cucaracha, — вопит он, — ya no puedo caminar»[19]. К бочке выстраивается очередь. В сарае стоит невообразимый шум и гам. Парни поют, вопят что есть мочи. «Вставай, проклятьем заклейменный, — выводит робким гнусавым голоском «Лопес», — весь мир голодных и рабов!» Песню подхватывают на нескольких языках: «Das Recht, wie Glut im Kraterherde»[20], — громыхает Меркель, и Диас, перебирая струны воображаемой гитары, рявкает: «Guerra hast'el fin de la opresión!»[21]
Дверь, ведущая в ферму, распахивается, на пороге появляется хозяин с крохотной девчушкой на руках. Девчушка в куцем, замурзанном белом платье, не прикрывающем даже смуглую попку, жмется к фермеру. За ним стоят его жена, брат и еще двое детей. Фермер обращается к нам по-французски:
— Товарищи, я вынужден просить вас эту песню петь потише, — говорит он и улыбается.
* * *В сумерках за нами приезжают два автобуса и, выключив фары, останавливаются на полянке, в стороне от дороги. Мы молча лезем в автобусы и настороженно застываем на своих местах, пока автобусы прокладывают себе путь в темноте. Внутри такая же темь, как снаружи; свет фар прорезает ночную мглу. Моросит дождик, черная лента дороги становится скользкой; наш автобус мчит сквозь туман как на крыльях, кажется, он парит над землей. Едем мы очень быстро, вскоре минуем Нарбонн. Не зажигая света, надеваем туфли на веревочной подошве (позже мы узнаем, что они называются alpargatas), обматываем шнурки вокруг лодыжек.
За Нарбонном, как и следовало ожидать, в свете фар из темноты возникают фигуры французских солдат; они приказывают нам остановиться. Мы замираем в напряженном ожидании. Солдаты обходят автобус, освещают фонариками салон, видят застывших в молчании людей, уставившихся в одну точку перед собой; в этом осмотре нам чудится некий садизм: ведь солдатам отлично известно, кто мы такие и куда направляемся; после недолгих переговоров с водителем нам разрешено ехать дальше. Через полчаса нас опять останавливают, на этот раз hirondelles[22] — они расследуют здесь дорожное происшествие. Мы продолжаем путь в темноте, автобус постепенно набирает скорость; мы прислушиваемся к шороху шин по мокрой мостовой и тщетно напрягаем зрение, пытаясь разглядеть пейзаж за окном автобуса.
Мы петляем по предгорьям Пиренеев; на неосвещенной дороге, где темь такая, хоть глаз выколи, наш водитель тормозит, выключает фары и останавливается. Мы высыпаем из автобуса, стоим под моросящим дождем. Кругом мрак, холод. Через десять минут подкатывает второй автобус, в свой черед гасит фары, из него тоже высыпают люди и присоединяются к нам. Мы спускаемся по пологому склону, держа курс на горы — они скорее угадываются, чем виднеются вдали. Мы идем гурьбой и, будто заранее сговорившись, храним молчание. Какое-то время мы бредем без дороги; в наших туфлях на веревочной подошве хлюпает вода, вода течет по нашим лицам — стоит туман, по-прежнему моросит дождь. В далеких домишках горит свет, но похоже, нам лучше держаться от них в стороне. Где-то рядом брешет пес, его всполошил шум наших шагов, но лай не приближается: видно, пса держат на цепи, и мы беспрепятственно проходим садами, держа курс на виднеющиеся вдали холмы.
У самого подножия холмов — широкий мелководный ручей, мы осторожно балансируем по переброшенным через него узким длинным жердям. (Я оступаюсь, плюхаюсь в ручей, и без того отсыревший пакет с моими пожитками прорывается, из него сыплются сигареты, их уносит течением.) По другую сторону ручья очень топко, ноги вязнут, мы чертыхаемся про себя, спотыкаемся, падаем; когда идущие впереди убыстряют темп, мы припускаем за ними рысью. Дождь сменяется снегом; ветер хлещет по лицу, снег ледяными иголками вонзается в глаза. Земля под ногами идет вверх: склон, поначалу пологий, становится все круче. Мы поднимаемся гуськом по узкой, твердо убитой тропке, как вдруг впереди, подобно бледным лучам зари, прорезающим туман, показывается свет; в мгновение ока тропа пустеет. Мы кидаемся врассыпную, перемахиваем канаву, низкую каменную ограду и лежим, распластавшись в грязи, пока машина с ревом не проносится мимо.
Склон все круче идет вверх, подниматься становится труднее, мешают густые кустарники и скользкие камни, колючие ветки, цепляющиеся за наши городские костюмы. Моя фетровая шляпа размокла, обвисшие поля хлопают меня по ушам. Пакет раскис, я несу его, прижимая обеими руками к груди. Мы не сбавляем темпа, не позволяем себе передышек; сбившись с тропы, мы вразброд карабкаемся по склону, сопя от напряжения, пробираемся сквозь кусты и подрост, оскальзываемся на мхах. Когда под тонкими подошвами наших туфель снова ощущается тропа, всем разом становится легче на душе. Стоит непроглядная темень, лишь внизу, в долине, сверкает россыпь огней — там город, а значит, свет, тепло, угревшиеся в перинах люди. Здесь, во мраке сырой ночи, боясь, что их увидят, обливающиеся потом люди жмутся друг к другу, будто этим можно спастись от опасности. Неразличимая в темноте тропинка, круто петляя, обвивает склон, огибая высокие сосны и нависшие скалы, ныряет вниз, вновь взлетает вверх. Во время короткой передышки нам передают приказ на нескольких языках — отныне не курить, не разговаривать. Мы смекаем, что близится граница, взбадриваемся. Встаем на колени прямо в грязь, пускаем по цепочке фляжки с мартелем; нам едва хватает по глотку, но все же от коньяка становится теплее. Прикрывшись пальто, устраиваем короткий перекур.
Провожатый идет впереди, ощупью отыскивает в темноте дорогу. Нам и до этого случалось его видеть; этот толстый приземистый португалец, разгуливающий по горам в дождевике и под зонтиком, как нам сказали, прежде был контрабандистом. Он тихо свистит, и мы идем за ним следом. Не видно ни зги; чтобы не потеряться, мы держимся как можно ближе, на расстоянии протянутой руки — коснешься в темноте спины товарища, и сразу становится легче на душе. Для нас приобретает особый смысл слово «товарищ», такое ходкое в Испании. Мы выбились из сил, ноют икры, саднят подошвы. Подъем становится все круче, мы тащимся, согнувшись в три погибели, будто нас пригибает тяжелая поклажа. Стараемся дышать глубоко, и от этого болит грудь; от долгой ходьбы гудят ноги. Кажется, нашим мучениям нет конца; перевалив через невысокую вершину, мы скатываемся вниз по склону, и тут перед нами, крутая и черная, как взметнувшаяся волна, вздымается другая гряда холмов. Час ходу до границы! Мы идем четыре часа. Значит, уже третий час. Во Франции — два часа, в Бруклине — девять.
