Габриэль Витткоп - Каждый день - падающее дерево
— Что сделали с моей куклой? — Югетта подбирает с ковра опилки, досадуя на порванный батист и зная: ей попадет за то, что не уберегла уже почтенный предмет в целости. Но именно рана куклы даст основную пищу для домыслов и шушуканья.
Еще три, нет, на сей раз четыре дня этого месяца, который качается, будто одноногий столик в кафе. Парк бывшего замка ландграфов, изуродованный, усаженный вековыми ивами вкруг водного зеркала, — и эти ивы, и это зеркало похожи на Ахероновы, — подтверждает свою древность, несмотря на кипучую молодость природы, это парк-пейзаж, а также мысленный план, целый мир.
Знатные дамы носили передники, а двойные раковины их чепцов заключали в себе их по-деревенски розовые щеки, словно двустворчатый моллюск — свой коралл. Ленточку на шее подчеркивал дешевый букет из серебряной филиграни, осколков зеркала, восковых бусин. Эти дамы хранили запах только что выглаженного белья и кислого молока. На двадцати восьми тумбах террасы стояли тогда урны, putti[21], — нет ничего двусмысленнее, но они не доставляют удовольствия, а, разумеется, лишь подготавливают к изнасилованию куклы двести лет спустя, — да слащавые мифологические ню. Забудем же унылый аромат этих дам. Запах тисовой беседки уже был таким же, как теперь — приятно-едким, мрачным запахом отчаянных небес или инфернального рая, а всего в нескольких метрах Herr Bibliothekar[22] Гёльдерлин сочинял свой «Гиперион». В воздухе — как бы смутный страх, неопределенность, правда, хорошо темперированная, будто большие пьесы для клавесина из сосновых досок, — ландграф был беден, — длинных досок, все еще пахнущих растительным соком и опилками; праздничными вечерами на них набрасывали бледно-розовые ковры, такого же цвета, как розы, которые летом увядают на кедровой террасе и под шпилями соборов, где всегда застаиваются голубоватые пары. Нижняя часть садов отводилась тогда под виноградники и огороды. Именно там сегодня утром лесорубы валят пять высоких американских дубов, точнее, увечат их и распиливают еще живьем на бревна, перекрывая их крики завыванием электропилы, вибрацией двигателей в желтых корпусах. Пни уже рисуют темным растительным соком их диаграмму — мандалу из линий, начерченных на розетке заболони. Пять больших мандал на стриженой траве, укоренившихся в земле обрубками рук. Пять, пять и еще пять дисков, умножаемых до бесконечности или, по крайней мере, бессчетное число раз, — кровоточащие кубки, благоухающие в это зимнее утро. Бревна сортируют по диаметру, а обломанные веточки сбрасывают в кучу, где они будут гнить вместе со своими замерзшими листьями, пустыми и высохшими гнездами. Похоже на скотобойню, и за фарандолой дубов маячит решетка промышленной скудости под матово-цинковым полотнищем неба, уничижающим светом. Каждый день — падающее дерево. И я, проходя через этот сад, куда забредаю каждый день, всегда нахожу здесь растительные соки, семена, обреченные на исчезновение, и возрождение зародышей в изначальном тигле.
Ветви священного фикуса — соборы из серой коры, древесные ливни, щупальца — ощупью спускаются к земле и погружаются в гумус, который сами же породили. Они движутся во тьме, вновь тянутся к верхушкам, а затем снова опускаются в возрождающие глубины, чтобы опять взойти в поисках света, света. Так Икар воскресает у антиподов черной птицей — из морей, взметающихся к раскаленному солнцу.
Цикл времен года не оставляет места для начала, щелчок даты на циферблате часов не находит там для себя места, природа увлекает за собой все, не сохраняя даже малейшего осколка времени для математической остановки.
На краю дороги лежит дохлая мышь: голова пунцовая, раздробленная, но живот такого же нежного оттенка, как облака. Вороны сзывают друг друга на пир на верхушках деревьев, где еще дрожат листья, мокрые от зимы. Мертвые листья. Но скоро начнется взлет мириад листьев, робко развернется шелковистая кожа, вокруг каждого древесного скелета повиснет зеленое облачко. Худоба юности, щелканье клюва садовых ножниц, новый песок, вековой песок, рассыпаемый лопатой в аллеях, изборожденных инеем.
Ее знают в лицо и часто встречают одетую в хаки, ведь хотя она и презирает моду, та
иногда случайно ее настигает. Она отвечает рассеянной улыбкой садовникам и здоровающимся с ней горожанам. О ней не говорят, и это очень хорошо.
На несколько дней мне отдали двух крольчат - меховые шарики в большой корзине, небесную невинность, абсолютную подлинность и даже ангельскую бесплотность, несмотря на затхлый запах крольчатника, мочи и кочерыжек, впрочем, не столь омерзительный, как вонь трамваев, магазинов и лифтов. Разрезая яблоки для этих зверюшек, я рассматривала семечки: крестьянские дети верят, что внутри можно отыскать «десницу Святой Девы», - нерешительные поиски символов, мифов и талисманов, равно как и сельская слепота, ведь если снять с этого семечка оболочку, оно похоже на какого-то клеща цвета слоновой или обычной кости. Оба Häschen[23] съедают все яблоко вместе с десницей Святой Девы одним непрерывным механическим движением, с угрюмым, глубоко осознанным торжеством.
Природа — чудо и чистота - тоже ребус, учащий нас, как редко сущность тождественна внешнему виду; ведь у семечка нет ничего общего с клещом цвета слоновой кости, если только он существует, и тем более — с десницей Девы Марии, если только она существует тоже. Паук — не насекомое, землеройка — не грызун, антилопа — не из семейства оленевых, мускусный бык — не из полорогих, а тигр — не из кошачьих. Хотя эта природа пренебрегает одной общей, ей известны сотни тысяч независимых систем, порой противоречащих друг другу, но связанных самыми загадочными точками касания. Бесчисленные соответствия — нескончаемые обмены совершаются между циклами и мирами. Не нужно искать разгадку. У физической вселенной разгадки нет, у метафизической — тоже. Нет ничего, кроме переводов, и любовь может быть одним из них. А волнующие радости эгоизма могут быть другим.
Сегодня, просыпаясь, она видит дерево, огромное, будто небо. Оно держится на од-ной-единственной клетке — первобытном простейшем. В этой клетке уже существует Ипполита, потенциальная, но случайная в той же степени, что и радиолярия, с одной стороны, или водоросль — с другой. Дерево устремляется вверх, его крона разветвляется навстречу перевернутым парным скрещениям protostomia и deuterostomia[24], из которых возникнет сама Ипполита после бесконечных разветвлений, нескончаемых лабиринтов, родов, отрядов, классов, веток, семейств и подсемейств, видов и подвидов, групп и подгрупп. Тайными путями, загадочными дорогами. Ипполита — плод на ветке дерева — задумывается не только над конвергентной или дивергентной эволюцией, но и над значением растительного сока, циркулирующего по всем жилкам дерева, генеалогического древа в истинном смысле слова...
Равноденствие. Солнце становится на воображаемую линию, день и ночь пьют из одного кубка. А я ищу свое равноденствие — полное равновесие между творением и созерцанием, между энергией моего дня и спокойствием моей ночи.
Равноденствие. Вчера вечером свет фонаря забрызгал деревья в моем саду - танцоров в черной коже при этом оперном освещении. Шел дождь. Вся улица тоже оделась в черную, блестящую кожу. Сегодня ночью мне приснилось, что луна — кусок льда, подобранный с воды в ведре.
Субъективный опыт сна оживляет Ипполиту. Она считает его как раз примером бесконечного разрастания, конвергентно-дивергентной эволюции, — на сей раз одной-единствен-ной мысли, — которая ведет к тому, а не иному предмету, к тому, а не иному вопросу. Из первоначальных образцов непрерывно возникают сходства — формальные и абстрактные, учитывая, что все они могут быть чисто воображаемыми, а ассоциативные законы мышления соответствуют ассоциативным законам клеточных архетипов: божественная симметрия, хореография вечного танца, обреченного на повороты двусмысленности. Ипполита ценит эту двусмысленность, родственную изобилию и, подобно щедрому гермафродитизму, который символизирует Шива-Ардханаришвара, предоставляющую богатый выбор.
30 марта. Судя по моим эфемеридам, два месяца назад я забыла упомянуть о Дне прокаженных. «Чего только не выдумают, чтобы позабавить людей...» Но проказа не забавна, она просто изумительна — одна из самых необыкновенных метаморфоз тканей, которую нам дано лицезреть, учитывая даже переливчатое гниение. Мало найдется таких же роскошных поверхностей, как кожа прокаженных. Вон там их несколько: покрикивая вполголоса или хрипло урча, они осаждают Хава-Махал — Дворец ветров, перед которым копошатся нищие. Кожа у прокаженных иссиня-черная, как у Кришны, такого же металлического оттенка, как эпидермис старухи из лачуги, где лежал гермафродит. Это очень тонкая, туго натянутая, но при этом морщинистая кожа, обласканная прокопченными отблесками вязкого, серебристого света. Лишай на физиономиях тоже серебристый, как бы припудренный гноем. А черный рассол похотливых, опухших глаз исполнен невероятной злобы: лица, раздавленные злым недугом, стали обликом самого Зла. Я часто вижу одного прокаженного, которого таскает в передвижном ящике обгаженный бормочущий истукан и который отливает ледяным аспидным оттенком или закаленной сталью, но только с маслянистым блеском. Он был прокаженным испокон веков, еще в те времена, когда шипели потоки лавы, а морями правили трилобиты. Он наблюдал за разбуханием и приумножением океанского желе, притаившись в глубине первых чешуйниц и многоножек-броненосцев посреди растительного брожения, а также личинок и молок. Он уже был прокаженным внутри кораллов и углеродов, в силурийских отложениях и в нежном известковом иле, который пузырился целые века, а затем затвердел литографическим камнем, где прочерченная линия раскрывает незримое. Этот минеральный, ископаемый прокаженный уже присутствовал в первой колонии бациллы Хансена, - очень мелкого, но весьма специфического микроба, которого легко обнаружить в sputum[25] и носовых выделениях, - беспорядочной группе яйцевидных тел, образующих сеть плотных цепочек, внезапно прерываемых то здесь, то там. Ибо таков символический портрет этого существа, истинная схема синевато-металлического лица, темного припудренного лака и коричневого блеска, словно покрытого мыльной пленкой. Этот прокаженный во все времена проживал в огромном царстве, он участвовал в походах финикийских матросов, легионеров Помпея или багаудов, бродивших по галльским дорогам. Он не просто историческая непрерывность, а сама вечность. «...Die Toten eben die sind, welche nicht sterben konnen»[26]. Чудесная двусмысленность этой многослойной фразы, этой сентенции с множеством способов употребления, как положительной, так и отрицательной в возможном ее применении, например, к прокаженному — высшая вежливость предложенного выбора, прекрасная иезуитская фраза...
