Н. Денисов - В чистом поле: очерки, рассказы, стихи
Посидели, поговорили. Порадовались, что оба прошли большой конкурс и приняты в такой исключительный вуз. Хоть и заочно, но будем в нем учиться. Я уже набил матросскую тумбочку учебниками за первый курс – дали в библиотеке нашего вуза: изучай и обогащайся знаниями! Еще не предполагал, что из всего этого сразу ничего не получится, пока не дослужу положенный срок, не уволюсь в запас, а уж тогда… Так и вышло.
Но сейчас надо заметить, что учебники, которые я принес из института и забил ими матросскую тумбочку возле койки, не более, чем через сутки были обнаружены старшиной роты мичманом Демченко и он, расценив это, как дело не уставное, отнес весь «арсенал знаний» в гальюн. Так сказать, на общее туалетное пользование! Оттуда, и под хохот, и под сочувствие нашей братвы, мне удалось их вызволить в целостности и при первой же возможности отнести в институт обратно…
Ну вот. Сидим. Вижу, что-то томит Володю, да не решается сказать! Не догадываюсь и я. Наконец, он напрямую: «Слушай, старик, займи на обратную дорогу, в кармане – ни копья!» Тоскливо стало на душе: первое солидное жалование командира отделения – 10 рублей и 80 копеек – я еще не получал, а у остальных… Ну, ладно, говорю, пойду по ребятам, попробую наскрести. И наскреб ему на билет в общем вагоне. Четырнадцать рублей он тогда от Москвы до Тюмени стоил. «Ты не сомневайся, старик, пришлю, как только рассчитают меня за нефтяной рейс…»
После дембеля, как ни совращали меня столичные знакомые прелестями московской жизни, и работа очень приличная находилась – сутки в охране атомного института Курчатова, трое суток свободы, бесплатное питание, общежитие – учись не хочу, даже невесту с благоустроенной квартирой и пропиской приглядели, нет, сказал, и нет! Поехал в свое сибирское Окунево, к родителям. Был уже снежный ноябрь. Вила вьюга, ленточки бескозырки, паруся, бросало из стороны в сторону. Черный морской бушлат еще как-то согревал, но впереди обещалась зима и серьезные морозы. На душе тоже было не очень уютно – после блистательной-то Москвы. А тут еще батя с родительскими наставлениями: у тебя же специальность! Садись, дружок, на трактор, дело ведь нужное, наше крестьянское…
Поразмышляв, двинул в Тюмень. Поэт Нечволода ходил тут уже местной знаменитостью в свои двадцать лет. Активно печатался, свой был в писательской организации. Он и привел меня туда, а затем и на первый в моей жизни поэтический вечер. Проходили они – да, на самых высоких уровнях: в актовом зале обкома партии – при обилии гостей-поэтов и жадной до лирического слова тюменской публики.
Так и на этот раз. Из приезжих гостей запомнился московский поэт Дмитрий Ковалев, свердловчанин Борис Марьев, аксакал Заки Нури из Казани и ленинградец Илья Фоняков. Последний бывал в Тюмени и раньше, публика знала его по броскому, несколько эпатажному стихотворению «Говорите о любви любимым!». На этот раз он очень расчетливо и «удачно» сделал своё явление перед заполненным залом! Все выступающие уже в президиуме, а зал волнуется: нет Фонякова! И вот он спешно, с широкой улыбкой, извините, мол, за опоздание, появляется «из-за кулис», вызвав рукоплескание…
Потом высокое областное начальство устроило красивый и обильный банкет, который окончился для нас с Володей несколько неожиданно. После банкета, во главе которого был секретарь по идеологии Смородинсков, выйдя из обкома КПСС на центральную номенклатурную площадь, мы принялись распевать боевые песни. Привязался милиционер, перед которым мы несколько покуражились, мол, не смей нас трогать, мы – большие, а может быть, великие поэты! Еще я процитировал ему строчки однокашника литинститутского, Николая Рубцова, учившегося двумя курсами выше: «Поэт нисколько не опасен, пока его не разозлят!»
Милиционер, скорее всего, Рубцова не читал, продолжал к нам вязаться, учить уму-разуму. Послали его «куда надо»! Но парень был при исполнении, вконец обиделся, вызвал патрульный наряд с машиной, в которую Володя зашел как-то уж очень покорно и молча, а меня – после отчаянной борьбы, оторванных с двух сторон пуговиц, а затем и угощения хрущевским демократизатором, резиновой дубинкой, – уложили «мордой лица» на железный пол милицейской машины…
Дальнейшее, все как в рассказе Шукшина: «А поутру они проснулись…» Я, в тельняшке, под хохот трезвеющих мужиков сунулся к ведерку «похмельной» воды. «Ну, матрос, ты и повоевал вчера! Отстоял Родину-то, отстоял Москву, бока не болят!?» Потрогал на плече горячий ожог от резиновой дубинки, поморщился: больно! Сержант открыл железную дверь, повел на беседу к капитану. Тот сидел за деловым милицейским столом при чернильном приборе и при полном наборе членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, стенд которых в хорошей раме тускловато посверкивал за его спиной.
«Меня-то ладно, за хорошее поведение сюда поместили! – сказал я, кивнув на раму. – А эти-то уважаемые товарищи за что тут в вашей пьяной тюрьме парятся?»
«Не ёрничай, моряк! Лучше скажи, кому мне бумагу на тебя писать? При тебе никаких документов не обнаружено».
«Пишите прямо Горшкову… Недавно я от него!»
«Директору пригородного совхоза, что ли, Ивану Прокопьевичу?»
«Берите выше, товарищ капитан. Адмиралу Флота Советского Союза Горшкову, Главнокомандующему военным флотом всея Руси!»
«Видали его… героя! Ладно… По вашу душу тут уже звонили. Но все равно я обязан с вас за оказание услуг изъять по четвертной… Распишись!»
Нечволоду я нашел в соседнем, наполненном задержанными, обезьяннике с железными прутьями решетки. Проторчал он там, как более тихий, всю ночь. Я ж, хоть и мятый и битый, ночевал на белых простынях. Дела-а… Но все окончилось увещеванием, легким расстройством, о котором, выпущенные на свободу, мы, угостившись в ближнем кафе томатным соком, старались забыть. Да разве душа позабудет! Из нее и выплеснулось у меня. Спустя какое-то время:
Простой советский сочинитель,Подручный партии родной,Я помещен был в вытрезвитель,Прошу прощения, – хмельной.И поутру – раздавлен, скручен,Уже безропотно, без сил, –Я там проснулся туча тучей:Ах, что вчера наколбасил?Не много вспомнил я, трезвея,И думу горькую решал.И гражданин при портупееМне очень нужное внушал.Мерцала лампа вполнакалаИ утверждал подвальный свет:«Шипенье пенистых бокалов»Воспел ошибочно поэт.Посомневался я. Однако,Кольнуло что-то под ребро.И вдруг, о господи, из мракаВозникло всё Политбюро.Портрет к портрету по порядку –По генеральной колее,Подретушированы гладкоВ державном фотоателье.Смотрели Маркс и Энгельс с полок,И Брежнев, изданный с «колес».Тут Суслов – главный идеолог,Мигнул мне: «Коля, выше нос!»Я ободрился. Рядом чинноПисал «телегу» капитан.«Заметь, – сказал я, – вот мужчины,Пьют исключительно «нарзан»!Был и у них, конечно, вывих,С Хрущевым вспомни кутерьму!Но тут политика, а вы ихВ ночную пьяную тюрьму.Но трезвых слов не замечая,И крика робкого души,Ответил мент, ногой качая:«Я разберусь… Не мельтеши!»Потом я наскоро оделся:«Михал Андреевич, прости…»На волю вышел, огляделся,Позвякал мелочью в горсти.Рассвет умыв, сияли лужи,К достойным целям шла страна.Пошел и я… Отмыть бы душу,Да переможется она.
Володя на тот момент служил в областном радиокомитете, ездил и летал по окрестностям Тюмени и далее на севера. Сочинял много и вдохновенно. Был он мастером на всякого рода пародии, горазд на розыгрыши, но не забывал и «блистать». Мог, например, когда заведутся «лишние» деньги, взять авиабилет до Москвы, явиться на Красную площадь с букетом цветов, подарить букет первой попавшейся красивой девушке. И в тот же день вернуться в Тюмень.
Моя же гражданская «бытовая жизнь» складывалась поначалу почти как в стихотворении «Морозные дни», которое написалось в те дни – при пушкинском эпиграфе: «Город пышный, город бедный…»
Зол мороз, подобен смерти,Но терплю, гоню бедуПушкин – в гипсе – тоже терпит,Под березкой в горсаду.Ну, конечно, ободряетСлавный лозунг: «Власть – народ!»Но народ меня не знает,Власть еще не признает.Ни угла пока, ни блата,Вот и я, бездомный гусь,Ночевать тащусь «на хату»,В ледяную дверь стучусь.По карманам: пусто-пусто,Обоюдный паритет,И прозрачный суп с капустойВ забегаловке «Рассвет».Зябко вертится планета,Я пока не «наверху» –В скороходовских штиблетах,Что на рыбьем-то меху.Ждёт-пождёт тепла и солнца,Также скудно, налегке,Независимый пропойца,Что живет на чердаке.Снизойдём и побазарим,Перемутим рай и ад,Как «Варяг» с «Корейцем» в паре,Кроя внутренних «микад».Эх, смотаюсь я, однако,Эх, куда-то занесёт!Иль к будённовцам-рубакам,Иль к Махно, как повезет.
Решил уехать в Ишим, куда звали знакомые ребята из «Ишимской правды». Говорили: есть вакансия в сельхозотделе и… что каждый сотрудник редакции что-нибудь да сочиняет! Стихи или прозу. А какое талантливое у них литобъединение!
