Максим Кисловский - Адвокат шайтана. сборник новелл
Фролов чем-то отдалённо напомнил мне этих типов из рюмочной — такой же маленький, плюгавенький усатик. Из курса судебной психологии мне было известно, что люди с такой комплекцией отличаются ярко выраженным честолюбием, жестокостью и повышенной сексуальной активностью — очень подходящий контингент для тайных обществ, где оргазм от осознания скрытого могущества несравненно приятнее явного господства.
Машина пересекла МКАД. Николай уверенно петлял между автомобилями, обгоняя их то справа, то слева. Я прокашлялся — Рамзан и Сергей Фёдорович повернули головы в мою сторону, и я спросил их:
— А в чём будут заключаться мои услуги по этому делу?
Фролов ненадолго задумался, улыбнулся Рамзану и сказал мне:
— Чуть позже мы посвятим тебя в нашу задумку. А пока нам нужно всё обсудить с товарищами. Получить утверждение этого плана.
Машина свернула с Каширского шоссе и поехала к моему дому. Было очевидно, что мой адрес им был хорошо известен (вычислили по номеру домашнего телефона). Николай не спрашивал меня, как проехать ко мне.
— Сергей Фёдорович, — решил я задать ему личный вопрос, — Рамзан, я знаю, мусульманин, а вы?
— Я? — переспросил Сергей Фёдорович и отвернулся. Выдержав недолгую паузу, он ответил: — Да, но… Но показывать я тебе этого не буду.
«Вот ещё! Больно мне надо твой хуй разглядывать, — обиженно подумал я. — Вообще-то я другое имел в виду…».
— Обрезание — это не всегда обязательно, — неохотно вмешался в наш разговор Рамзан.
— А мне, например, врачи запретили, — поспешил дать и о себе объяснение на эту тему Николай.
Я в свою очередь решил воздержаться от рассказа о том, как забавный случай отщипнул у меня крайнюю плоть. Было это в десятилетнем возрасте на летних каникулах, когда я гостил у бабушки своего одноклассника Равиля Султанбекова в татарской деревне. Однажды утром меня в числе весёлой ребятни пригласили (как оказалось, по ошибке) в уютный дом загадочного доброго старца. Угостив нас сладостями, он поправил свою тюбетейку, прочитал молитву и, поглаживая свою седую бородку, что-то хитро спросил. Равиль мне тихо перевёл его вопрос: «Ну что, кто из вас самый смелый?». Громче всех слово «минь», то есть «я» по-татарски, кричал я… Когда во время этой деликатной операции я вскрикнул «больно!» и заревел, было уже поздно…
Машина подъехала к моему подъезду. Сергей Фёдорович включил в салоне свет, повернулся ко мне, и достав из внутреннего кармана конверт, протянул его мне:
— Это твой гонорар. Здесь три тысячи долларов.
— Это хорошо… — еле сдерживая собачий восторг, дрожащей рукой я взял деньги. — У меня как раз сейчас любовный период, а это, сами понимаете, большие расходы.
Этот странный роман случился, что неудивительно, как служебный, точнее — профессиональный.
Всю зиму я занимался делом о выселении таджикских цыган из квартиры, которую им «сдал» участковый милиционер. Хозяйка квартиры — одинокая пенсионерка — уже год жила на улице. Подкармливали её сердобольные азербайджанцы, которые работали на рынке возле её дома.
Дело это шло с большим трудом, даже, можно сказать, совсем не шло — вздорная, истеричная судья под надуманными предлогами отказывала мне в приёме иска. За много лет своей практики, неоднократно преодолевая запутанную, вольно трактуемую процедуру подачи документов в суд, я убедился в том, что главной задачей любого судьи является прежде всего отказ в судебном рассмотрении просьбы гражданина. В этом и заключается основная причина труднодоступности к российской Фемиде. Действительно, зачем для судьи лишнее дело в производстве? Зарплата от этого не изменится. Кстати, вот если бы судьям платили в зависимости от количества рассмотренных дел, то, я уверен, наши суды работали бы со скоростью McDonalds. Прежде, чем я пугану муляжом гранаты судью, моё исковое заявление должно было пройти «проверку на пригодность», а поэтому мне оставалось только одно — быть настойчивым: каждый приёмный день приходить в суд, чтобы подавать всё новые и новые документы.
В один из таких приёмных дней я привычно занял место среди посетителей в коридоре на скамейке возле судебного зала. Напротив сидела молодая особа с закрытыми глазами. Время от времени она открывала рот, чтобы зевнуть, напоминая этой зевотой усталую измождённую жабу, уснувшую жарким летним днём на берегу вонючего пруда.
Разглядывая спящую барышню, я нашёл её симпатичной и добродушной. Правда, склонной к полноте, несдержанности плоти. На её лице мирно застыло последнее очарование молодости, и персиковый румянец уже не был по-юному свеж. «Персик», хоть и был по-прежнему сладок, но с лёгким привкусом огорчения, которое непременно наступает при вкушении красивого, но перезревшего осеннего плода. На пальцах обеих её чуть пухленьких рук поблёскивало скопление золотых и серебряных колец, но обручального не было.
— Кто следующий? — из-за двери выглянуло недовольное лицо секретаря судьи.
Просители Фемидовой милости, заполонившие коридор, своим шипением и возбуждёнными выкриками разбудили спящую посетительницу напротив меня и поторопили её идти к судье.
— Ага, ага, ага, — растерянно проголосила она и, показав мне свой внушительный зад, брючный шов на котором не выдержал нагрузки и разошёлся (в эту трещину можно было разглядеть даже цвет её трусиков), быстро исчезла за дверью.
Как я и предполагал, пробыла она там недолго. То, что у неё искового заявления не приняли, было видно по выражению её лица. Через минуту, когда она удалилась, из-за двери кабинета судьи опять появился толстомордый и наглый секретарь (я б таких не то чтобы тюремным писарем на Колыму, на строительство гранитной набережной Северного Ледовитого океана отправлял). Именно они, секретари судов, — основная кадровая смена российских судей, этих злых языческих божков.
— Она уже ушла? — обратился он к посетителям. — Ну вот, а ксиву свою оставила. Лучше бы деньги забыла.
— Давайте я передам, я её коллега, — я встал и взял удостоверение у него из рук.
Быстро спускаясь по лестнице к выходу, я заглянул в красное удостоверение: Анастасия Фатиховна Милкашевская…
Через две недели, когда мы стали любовниками, я узнал, что она была не только результатом банального русско-татарского симбиоза. По утверждению Насти, в её роду были замечены также поляки и даже немцы. В этом я усмотрел глубокие корни интеллигентности.
— А адвокаты в твоём роду были? — поинтересовался я во время нашего свидания в английском пабе.
— Нет, в семье с детства хотели, чтобы я стала врачом, — ответила она мне с неопределённой улыбкой. — После восьмилетки я поступила в медучилище, готовилась в медицинский институт, но потом, сам знаешь, время-то какое началось. Надо было деньги зарабатывать, а врачи в девяностые зарплату по полгода не видели. Решила пойти в юридический.
На минуту я представил нереализованный сценарий её врачебной жизни: она тяжёлой и неуклюжей походкой ходит по больничным палатам в белом халате; на её круглом миловидном лице застыли усталость и ответственность за здоровье пациентов; больные благоговейно слушают её строгие наставления и покорно следуют им …
— Надеялась, что адвокатов ждут быстрые и лёгкие деньги? — спросил я, выпрыгнув из потока своего воображения в тот момент, когда застал Настю в процедурном кабинете во время её ночного дежурства при соитии с каким-то сорокалетним очкариком — видимо, с заведующим отделением больницы.
— Знаешь, когда я работала медсестрой, моего младшего брата с товарищем привлекли за участие в изнасиловании.
Срок им грозил от восьми лет. Мама наняла через знакомых адвоката, который запросил такую страшную сумму, что нам пришлось не только отдать ему все свои сбережения, но и надолго залезть в большие долги. Тогда я была удивлена дороговизной адвокатских услуг.
— А оказалось, что адвокат брал эти деньги не только для себя, а ещё для следователя с прокурором? — предугадал я и протянул Насте салфетку, указав ей на необходимость избавиться от козявки, торчавшей из её левой ноздри.
— Ну да, дело быстро замяли, — ответила Настя, сморкаясь.
Настя была ещё только начинающим адвокатом (со стажем чуть более года) и в отличие от меня, привлечённого в это сообщество голливудскими сказками про суды присяжных, она была из тех, кто при выборе этой профессии уже знал, что наша адвокатура давно превратилась в беззубую шлюху коррумпированной судебной бюрократии, а размах государственного беспредела и безумства достиг апогея — вступили в силу законы об обожествлении судей, ментам фактически были предоставлены чрезвычайные полномочия, прокурорам даровались абсолютно неограниченные возможности вмешиваться в жизнь любого человека или фирмы, а наскоро придуманным судебным приставам была отведена роль попрошаек и бездельников, по закону лишённых реальной возможности приводить в исполнение судебные акты. Пока престарелые лицедеи и самовлюблённые павлины, занимавшиеся адвокатской практикой на российском телевидении, восторженно разевали рты, восхваляя наперебой эти пьяные выходки законодательной власти (я исхожу из того, что проекты законов в девяностые писались в бане «под пивом», во время весёлых попоек на охоте либо с похмелья. Иначе как можно объяснить такое количество «противоречий и пробелов» в наших законах?), рядовые адвокаты во всеобщем коррупционном угаре так стремились играть главную роль в одной и той же пьесе «Дай взятку и спи спокойно», что их в другой роли уже перестали рассматривать. Вопросы клиентов адвокату свелись до минимума: «А у вас на этого прокурора выход есть? А на судью? Нету?.. Извините, до свидания». За это адвокатуру не только перестали бояться, ценить и уважать, но и отшвырнули на периферию правовой системы, а если быть точнее, её вышвырнули за ненадобностью (ничто же не мешает следователю, прокурору или судье взять взятку напрямую). Поэтому недаром из всех законов, принятых во время так называемой судебной реформы (её истинная цель заключалась в том, чтобы никакой реформации правосудия не допустить), закон об адвокатуре в России был принят самым последним. Потому что адвокатура сама определила место собственной значимости.
