Владимир Костин - Годовое кольцо
Перелистывая лица, мы видим, как сердито перемешались здесь страницы времени, его начала и кончала. Ничего не упустил цепкий трамвай, костюмерная погибельной эпохи, и если вы не видите в нем лаптей, галифе или продырявленных войной шинелей — это попросту значит, что они едут рядом с вами невидимо. И это не значит, что вы их однажды не увидите.
Здесь, когда на город опускается слепой туман, можно встретиться с давно умершим отцом.
Я, конечно, поторопился и нарушил правила разговора, но до кольца оставались два-три прогона.
— У Вас есть дети? — спросил я.
Он прокашлялся слишком прозаически и внимательно посмотрел на меня: он думал о доверии и чем-то еще, для меня закрытом.
— Сын. Был сын, — сказал он, — умер пять лет назад. Сначала умерла жена, потом сын. Николай. Поздний был ребенок.
— Сочувствую вам, — сказал я, сжимая в кармане ключи, — я не хотел быть бестактным.
Он снова взглянул на меня и поморщился.
— Вы знаете, его убили. И вполне логично убили.
— Извините?
— Он окончил университет, остался на кафедре. Заметный, перспективный. Его хвалили: «марсианин». Но вместо диссертации он занялся картами. Поначалу по страстной дури, а дальше из корысти. Блестящий был игрок. Привык к деньгам, вышел «на круг», потерял всякую разборчивость, осторожность. Опустился до девок, до загулов. А на каждое мое слово хохотал и тут же уходил из дома. А он и без того почти дома не жил. Я не мог его лишиться — замолчал… Это я обучил его преферансу, когда умерла мать.
Я слушал старика, зная и помня, что моя судьба проходила рядом с такой пропастью и не моя заслуга в том, что я устоял.
Правда, и не чужая, к сожалению. Мне повезло.
— Может быть, это новое время такое всесильное, — спросил у тумана старик, — что он заигрался в счастливчика? Я играл в книжных сэров. Я играл с ним, чтобы мы были близки… И ведь кто-то ему подсказал — он наделал на ксероксе фальшивых пятисоток и палил их перед девками на зажигалке в кабаках. Достанет толстенную пачку и шикует экономно, поджигает по одной, а девки визжат. Подстерегли в Буфф-саду и ударили по голове. Забрали пачку. Тщеславие! Мое тщеславие…
Его прервали громкие, бесцеремонные голоса вошедших в вагон парней, имеющих претензию на избранность. Крупные, оба с налитыми холками, они, тем не менее, заметно различались, как учитель и ученик. Ученик, однако, пытался показать, что он прошел азбуку, но учитель был неумолим: рано тебе кукарекать!
— Испытаю тебя, братан, элементарно, — назидательно сказал он, — прикинь чисто абстрактно, что за тобой гонятся менты.
— Погоди… — чувствуя подвох, ответил братан, — …представил. Мы со стариком оглянулись на него: он зажмурил глаза.
— Ты подбегаешь к речке, а на том берегу стоит мама твоя. Она говорит: сынок, давай сюда, у меня лайба наготове. Что будешь делать?
— А в чем парево? — напрягается братан — Речка широкая, что ли, или холодная, п….ц?
— Нет, речка проходимая, стремная речка.
— Ну, кинусь в речку — и видали меня менты.
— А того ты не просекаешь, что речка та — мастевая!!!
Братан раздавлен этим сообщением. Он прячет нос в воротник и через длинную паузу с деланным мужеством отвечает: — Тогда я лучше ментам сдамся. Пусть меня закроют.
— Не-ет, братан, ты же того не знаешь, что мастевая! — добивает его учитель.
— Тогда, — уныло мямлит ученик, — тогда мне кранты.
— Вот! — ликует наставник и перед тем, как разрешить каверзу, медленно поднимает палец ко лбу непросвещенного, но срывается в хохот, — Да не парься ты, Вова, — масть по незнанке-то не пристает!
В лице Вовы смешались горечь уличенного и восторг окрыленного. Теперь я знаю, как мог выглядеть тот человек, что тысячу лет назад пробовал молотком на крепость череп Эгиля Скаллагримссона.
Жизнь прервала наш разговор, и без того вышедший на минное поле. Конечная. Мы выходим на мороз и сразу спотыкаемся о жесткие, в саже сугробы. Конечная.
— Я не стал бы с Вами откровенничать, извините меня, — сказал старик, — но давно ни с кем не разговаривал, у меня рак, а вы очень похожи на моего сына. Только вы постарше.
Прощайте.
И, не дожидаясь моего ответа, быстро исчез из виду. Осталась дорожка следов, оборванная туманом. Я вернулся в трамвай и глупо сказал заиндевевшей кондукторше: — Передумал, поеду обратно.
Кто ты, старый человек, почему я тебя встретил сегодня и зачем? Ты вернешься оттуда, куда шел?
Нет сомнений: в городе, где все — знакомые знакомых, я узнал бы и его имя, и род занятий, и как-то объяснил бы себе его личность. Но делать этого было нельзя — ни в коем случае.
Дома разгорелся скандал с сыном. Скандал вырос из ничего, из взаимных неуступок, педагогических с нашей стороны и ослиных с его. Он еще мал, пылок и полон трагического максимализма. Закончилось тем, что он упал на пол, трепеща от гнева, и крикнул: — Вы, когда меня рожали, думали — хорошо вам будет? Сыночек, пусечка?.. — и ехидно, мстительно приговорил: — А не вышло!
И мы с матерью сдались.
Я ушел в кабинет, сел за стол и увидел старика. Тогда я лег на диван и стал смотреть в окно, в серую пустоту, потом в черноту, где сквозь туман зыбились раздавленные в бледные пятна огни. Холодный сиротский мир. Мне так захотелось в теплое, ясное, прозрачное лето, что я затвердил считалку, заставляя себя заснуть. И я заснул, и мой сон начинался отлично.
— Бандеровцы были, калмыки были, чухонцы были. Дети разных народов. И ничего, жили дружно. Один комендант все портил: заправится самогоном и ходит с пистолетом, наставляет на баб. Потом вернулись фронтовики и накостыляли ему. Они вернулись вольные, гоноровые. Но недолго, знаешь ли, недолго. Прошел месяц-другой — и притихли, как их подменили. Но комендант не опоздал. Попал под раздачу… Ну, что — собираюсь я, оставайся, царствуй. Сестренка ждет.
Сестренкой он звал свою невесту, моложавую бабушку Арину. Он нашел ее, судьбу свою, в моих родных краях, в степном поселке далеко от своей деревни, но близко от нечужого ему Тайшетлага, А она, легкий на слово человек, прозвала его Чай Прохорович, или просто Чай, за обожание самоварных посиделок. Он и приехал к ней с большим и разнообразным чайным припасом. Это при встрече возмутило ее, но сейчас почти восхищало.
Сейчас мы гостили на Арининой даче рядом с соленым озером. Озеро было небольшое, круглый пятачок диаметром в версту, зато целебное, разлившееся над чашей пахучей и едкой черной грязи. По утрам, ясными зорьками, в нем освежались гадюки, бодро пересекавшие его от берега до берега.
— (шепотом:) Сосед-то наш — комендантов сынок… Такая же дрянь, как его папаша. И что, однако, интересно. Вот ты послушай: такой был Вовка Воронцов, из приезжих с Войны, он в районе работал после — свернул ему, коменданту, ухо. Оно на башке там висело задом наперед. Так?
— Так, так.
— А сынок родился через годик с таким же свернутым ухом. Сразу, готовый!
Смекаешь? Уже родился такой, увековеченный, никто ему там не выворачивал.
Передалось! Эфросиха-акушерка перепугалась насмерть, боялась, комендант пропишет ей Колыму, (сатирически:) Вот тебе и «сын за отца не отвечает»!
Иван Прохорович знал местные подробности из двух или трех рассказов Арины да от меня же. В отличие от него, я застал еще живую москвичку Эфросиху. А старика Воронцова навестил, в сотый раз, вчера вечером (и опять, о горе мне, он меня перепил). И дразнил Ваську-комендатенка сучьим ухом, когда Васька заканчивал школу, еще при Хрущеве.
Кого ты просвещаешь, эй?
Но Иван был человек с воображением. Он соблазнился ролью местного старожила-летописца и исполнял ее очень достоверно, и мне приходилось играть скучную роль непосвященного гостя в собственном доме.
Он знал, что я знаю, но жизнь коротка.
Наигравшись в старожила, Прохорыч ухватился за мотороллер и тут же освоился в новой роли — деловитого, молодцеватого путешественника. Перед ним лежала скатертью дорога — не те реальные пять-шесть километров до Арининых ворот по накатанным в чугун колеям, а Большая Дорога Странствий. Ополаскивая жаркое лицо, проверяя мотор, заливая бензин, закидывая в кузов рюкзак с овощами, он отличался точными, скупо-резкими движениями, выверенной работой бровей. Камуфляжные штаны и приданные им боты безусловно подтягивали, осанили его.
— Поехал я, царствуй, лежа на боку.
В кузов запрыгнули кот Дымок и пес Шарик, причем Шарик хотел запрыгнуть первым, но Дымок ему этого не позволил, сознательно присев ему на передние лапы и сурово поведя круглой головой. Мне показалось, что Шарик, не по заслугам упитанный кобель, как-то привычно-малодушно вздохнул.
— А гроза собирается здоровенная, — сказал Иван Прохорович, — ты цветы накрой пленкой. Что комарье, что стрижи!
Он уехал, и гроза застала его в дороге. Потому что магнитные тучи сбежались мгновенно, будто бы со всех сторон света. Сплющенный воздух обжал меня, я задохнулся и услышал, как кровь шуршит в моих нечищенных сосудах. А золотой вечерний зной уже сменился мимолетной серой духотой, и тут же взвыл и ударил почти морозный ветер, раскатился набатный буйный гром, и одновременно с плясками молний хлынул ропочущий ливень.
