Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
Довольно будет сказать (и сказать не без облегчения), что после долгих и бесплодных размышлений я пришел к выводу, который не кажется мне ни преждевременным, ни поспешным: скорее в аду выпадет снег, чем я, Юкрид Юкроу, доживу до восхода солнца.
X
Однажды я следил за кучкой бродяг, которые развели костер на восточном краю болота. Их было семеро. Они выбрались из какого–то своего убежища неподалеку от моего дома и принялись бродить по болоту, прыгая с кочки на кочку и старательно избегая заросших зеленью пятен трясины. Наконец, отыскав местечко посуше, они уселись там, чтобы распить в тишине пару пинт «Варева», которые Ма как–то сумела им всучить. Они сидели и пили, одетые в грязные зеленые шинели, которые им были не по росту длинны. Кроме того, наряд бродяг довершали грубые одинаковые башмаки и нелепые фетровые шляпы.
Я прятался в рытвине на расстоянии тридцати ярдов от них. Внезапно маленькая дворняжка неопределенного цвета притрусила к моему убежищу и начала виться вокруг, скуля и повизгивая в надежде на подачку. На густо поросшей шерстью морде выделялся выпученный слепой глаз, пораженный отвратительной катарактой.
Сперва один из бродяг свистнул шавке, а потом закричал: — Падаль! Падаль! Ко мне!
Другие бродяги тоже начали кричать: «Падаль! Падаль!» — видно, так звали эту тварь. Потом несколько бродяг встали и заковыляли к моей рытвине. Я понял, что сейчас мне достанется, потому что бродяги были известны своим злобным нравом и зачастую дрались между собой без всякой видимой причины.
Не открывая рта, я мысленно скомандовал дворняге: — Иди к ним! Бегом! Пока они еще далеко…
И собака побежала навстречу своим хозяевам. Старший снял шинель и одним ловким движением завернул в нее собаку, которая радостно завизжала от счастья, что ее нашли. Я лежал в грязи, наблюдая, как зеленые шинели сгрудились над костром, занимаясь каким–то непонятным делом.
Потом они вернулись на свои места, и я увидел, что собачья тушка уже крутится над костром на вертеле. Видать, бродяги сильно проголодались.
Так я впервые узнал, что могу мысленно общаться с собаками.
XI
Укулиты считали, что болота — это мерзость в глазах Господа.
Они верили, что если Бог прогневается, то болота выступят из берегов и зальют всю долину своей отвратительной жижей.
В школе старейшины укулитов вбивали в головы учеников с пылом, проистекавшим от истовой убежденности, мысль о том, что болота — это дьявольские отметины на Новом Сионе и что в их топях гнездится все зло мира сего. Дети были так запуганы этими разговорами, что редко отваживались гулять к северу от города.
Батраки и рабочие с сахарного завода не были такими суеверными, но и они старались держаться подальше от болот.
Только однажды Юкрид видел, как эти смелые и хвастливые люди появились там.
Факт оставался фактом: в северной части долины пустовали обширные земли, пригодные для жилья, в то время как на юге почти не оставалось свободных участков. Это одно красноречиво говорило о том, что рабочие и члены их се мей не испытывают особенного желания проживать по соседству с топями.
Бродяги, которых изгоняли из города и поселков и которым волей–неволей приходилось скитаться по окрестностям, рассказывали друг другу жуткие истории о ночах, проведенных в этих мглистых краях. Жадно отхлебывая из бутылок с неочищенной самогонкой и сплевывая прямо в костер, они бросали взгляды на видневшиеся за пламенем черные тени, лежащие на поверхности топей, непроизвольно вздрагивали и еще яростней прикладывались к горлышку.
Юкриду и десяти не было, когда он впервые почувствовал, что топи неудержимо влекут его.
Скажу по чести, я точно и не упомню, сколько мне было, когда я впервые отправился на болота. Больше того, я и дня–то толком не помню, чтобы сказать: так и так, в этот день я впервые там побывал. Нет, не помню, и все.
Потому что, сдается, меня от рождения влекло к этим мрачным и унылым местам, куда обычных смертных калачом не заманишь — туда, где гнилой туман поднимается от земли и виснет, зацепившись за кривые ветви, опутанные диким виноградом, и висит, словно фальшивое небо над головой, — туда, где тонкие, искривленные стволы деревьев тянутся к тебе, будто кланяются, — туда, где мириады бесформенных теней скользят и кружатся по земле, словно плетут тайный заговор, а туман вытекает из дупел, как пар из ноздрей. Порою мне казалось, — это в мои–то неполные десять лет! — что я всю жизнь провел в каком–то подобном месте, ступая по неверной почве, пропитанной сыростью, вдыхая заплесневелый воздух и хватаясь голыми руками за расползающиеся в пальцах гнилушки, скрыв лицо за вуалью из черной паутины.
Поэтому желание пересечь покрытую кочками пустошь, отделявшую нашу лачугу от топей, казалось мне чем–то вполне естественным. Нет, не случайно я туда забрел! Совсем не случайно!
Поначалу я не углублялся в сырую затхлость болот дальше чем на несколько ярдов. Мне было трудно дышать спертым, пахучим воздухом, ужас охватывал меня от того, как странно тряслись и пружинили под ногами вековые слои лиственного перегноя и влажной древесной трухи.
Паутина липким саваном стягивала мою кожу.
Болотные жабы величиной с кулак надувались и квакали, глядя на меня сквозь мглистые испарения. Воздух был таким плотным, что, казалось, облегал меня как вторая, неудобная шкура. Кружилась голова, в ботинках хлюпала жижа.
Но я возвращался в запретное место снова и снова, с каждым разом подбираясь всё ближе к его влажному теплому сердцу.
Я наведывался туда изо дня в день, пока топи не стали моим святилищем и моей отрадой, словно специально созданными для того, чтобы приготовить путь, которым ангел явится в мой мир.
Сначала я просто слышал чей–то шепот. Затем — взмахи крыльев над головой.
Через день или два меня позвали по имени, и это было так странно и удивительно, потому что никто раньше не звал меня по имени. И, наконец, крылатая тень явилась среди стволов деревьев, потревожив на мгновение туман.
В первый раз мне удалось различить только крыло и серебристый отблеск перьев.
Но с каждым разом она являла себя мне все больше и больше. И вот однажды я присел на покрытый тиной ствол упавшего дерева, лежавший поперек крошечной прогалины в зарослях. Ядовитый воздух иссушил мое тело: обхватив ладонями больную голову, я закрыл усталые, слезящиеся глаза. И тут же почувствовал легкое дуновение, словно кто–то осторожно потревожил воздух, и тогда я поднял голову и открыл глаза. О, как ласков был бриз, поднятый ее крылами, и в какой небесный цвет окрашивался, коснувшись их, воздух!
Из нежной и греховной игры теней выступила она лишь на миг — слишком краткий миг! — и похитила мое сердце.
Охваченная кобальтово–синим сиянием, она парила предо мной. Крылья ее бились в такт с моим учащенным дыханием, наполняя воздух вокруг венками цветов и дивными морскими раковинами, переливчатой паутиной и крошечными блестящими черепами и скелетиками. И видение заговорило ласково со мной.
— Я люблю тебя, Юкрид! — сказало оно. — Не бойся ничего, потому что я послана к тебе, чтобы охранять тебя.
И я снова тяжело опустился на покрытый тиной ствол упавшего дерева, лежавший поперек крошечной прогалины в зарослях, и вновь обхватил ладонями голову, чувствуя страшную усталость, боль и опьяняющую духоту. Когда я опять открыл глаза, все кругом стало таким, каким было всегда — темным и мрачным. И тут нечто, подобно острому ножу, упало с небес и словно пронзило мое сердце насквозь. Я схватился за грудь: это оказалось серебряное птичье перо, воткнувшееся в ткань моей мокрой рубашки.
Книга первая
Дождь
I
Случилось это в 1941 году. Солнце палило, раскаленный воздух сжимал меня в своих жарких объятиях, выжимая влагу из моей плоти. Душный летний зной неотвязно гудел в висках в такт тревожной пульсации крови.
Я сидел на крыльце, упершись локтями в колени и положив под подбородок ладони. Жара смежила мои веки, она действовала на мой мозг как наркотик.
Время от времени я сплевывал, направляя плевок так, чтобы он перелетал через кустики крапивы, пробивавшиеся между ступенями, и падал в сухую пыль. В этом случае слюна красиво прокатывалась по земле пару дюймов, словно пенистая жемчужина, проделывая при этом в пыли узкую борозду и покрываясь тонкой красноватой пленкой.
Красные бусины слюны перегораживали путь большим рыжим муравьям; обнаружив валун, внезапно легший поперек их тропы, они сперва пытались сдвинуть препятствие в сторону, затем, разозленные, обходили его, злобно шевеля усиками. На спине муравей обычно тащил крошку чего–нибудь съестного.
Сгибаясь под тяжестью ноши, упрямая тварь взбиралась по склону муравейника и исчезала в отверстии. И сразу же я замечал следующего муравья, бредущего той же дорогой с непременной крошкой на спине. Он повторял в мелочах все маневры своего предшественника на пути к родному гнезду. С напряженным любопытством я наблюдал, как муравей пересекает тень, отбрасываемую нижней ступенькой крыльца, а затем взбирается на кучу, размахивая усиками в воздухе с тем же судорожным беспокойством, что и его собрат.
