Эли Визель - Завещание убитого еврейского поэта
А погром добрался и до нашей улицы. Крики ужаса, предсмертные стоны, надрывающие душу громкие рыдания насилуемых женщин, моления о помощи. И завывания воров, убийц и тех, кто грабил трупы. Их ликующая ненависть и разнузданная свирепость праздновали свой пир в наших жилищах. Кто еще жив, кто простился с жизнью? Мне пришли на память молитвы Судного дня: кто-то (может, сам Господь?) занимался составлением списка, занося туда одни имена и вычеркивая другие.
Шум и грохот все приближались, и вот эти люди уже во дворе нашего дома. В самом доме. Общая сутолока. Звон разбиваемых окон, треск разбиваемых топорами шкафов. «Бей жидов, бей жидов!» Голос какого-то разъяренного пьянчуги:
— Ну, жидовье, куда же вы попрятались? Хотелось бы взглянуть на ваши грязные морды!.. Убежали!.. Ах, эти трусы, ах, подлецы!..
Другой голос:
— Да они хуже, чем… чем скоты: все деньги унесли! До копеечки!
Первый голос:
— Вот таковы они, евреи! Только деньги их и интересуют!
Третий голос:
— Так поступить с нами? Так поступить?!
Кто-то неуверенно спрашивает:
— А может?..
Еще голос:
— Что «может»?
— Может, Ванька со своими побывали здесь до нас?..
Они разграбили дом, потом вышли, испуская дикие вопли. Уже собирались убраться со двора и заняться следующим домом, когда какой-то крикун заметил сарай. Он подозвал своих подельников:
— Эй, парни, может, заглянем и сюда?
С факелами в руках они вошли в приоткрытую дверь, обшарили все укромные уголки, перевернули телегу без колес, разрезали мешок картошки, мешок высушенных орехов. Упрямый их заводила добрался аж до чердака и спустился оттуда разочарованный. Растянулся на полу, прислушался и заголосил:
— Ну, жидки, выходите! А то давно вас не видели! Имейте смелость, покажите ваши грязные рожи…
Нам казалось, что мы чувствовали даже как у него воняло изо рта. А у меня, не переставая, стучали зубы, глаза были готовы вылезти из орбит, в венах билась кровь — а железный кулак все колотил, колотил меня прямо в грудь, мешая дышать, жить… Хотелось закричать, выкрикнуть всю боль, всю тоску… Но отец протянул ко мне руку и приложил палец к моим губам, прижал так мягко, так успокоительно, что это подействовало не хуже маминых колыбельных: не надо, не поддавайся, нельзя стонать, нельзя моргать, нужно раствориться в ночной мгле, пропасть в молчании, уйти в забвение. И в течение одного нескончаемого мига враг, что уткнулся в пол, выслеживая малейший звук, отыскивая какую-нибудь, хоть самую малую щелочку между досками, — этот враг был единственным обитателем неба и земли.
Затем вся свора погромщиков убралась. Мы немного подождали, прежде чем разжать губы. Мама шепотом спросила:
— У всех все в порядке?
У всех было все в порядке. Будущий муж Маши воскликнул:
— Чудо! Настоящее чудо, реб Гершон! Они были совсем близко, рядом, и Создатель сделал их слепыми и глухими…
— А что до нас, то нас Он сделал немыми, — заметил один из учеников.
— Как когда-то в Египте, — подхватил мой будущий зять. — Спасибо, реб Гершон, что сотворили это чудо!
— Рановато для радости, — спокойно придержал их мой отец. — Они еще могут вернуться.
Я заснул и проснулся только после погрома. Солнце сияло, царственно освещая чудовищную картину содеянного. Улицу, усеянную обезображенными трупами. Дома с зияющими дверными проемами, где лежали зарубленные мужчины, женщины со вспоротыми животами, скорченные детские тела. Реб Гамлиэля с кровавым крестом, вырезанным на лбу. Распятого Ашера-могильщика. Его задушенную жену Маню и восьмерых забитых насмерть сыновей и дочерей.
На что смотреть в первую очередь? Кем заниматься сначала, кому оказать первую помощь?
Три Дома молитвы и учения украшали нашу улицу, теперь они были осквернены и разграблены, священные свитки, заляпанные грязью и порванные, валялись на земле, Шимон, синагогальный служка, лежал в луже крови.
С отцом, сестрами и тремя учениками я ходил от дома к дому, от одной семьи к другой, смотрел, слушал, плакал. Плакал от ненависти и горечи, оттого, что еще мал и не могу помочь жертвам, отомстить убийцам, я испытывал к евреям моего квартала огромную любовь, хотелось вернуть их всех к жизни, утешить, сделать счастливыми… Я страстно мечтал поделиться с ними тем чудом, что ниспослали нам небеса.
Что до грабителей-налетчиков, мне хотелось видеть их на коленях, исхлестанных плетью, в цепях, — да, да, гражданин следователь, я испытывал к белевским горожанам, а значит, к будущим красноградским жителям, а значит — к русскому народу, то есть в конечном счете ко всей России нутряную, чудовищную, безжалостную ненависть.
Да, гражданин следователь, я любил моих и ненавидел ваших.
Вследствие чего я, Пальтиель Гершонович Коссовер, проживающий в городе Краснограде, в доме номер 28 по Октябрьской улице, я, еврейский поэт, обвиненный в подрывной деятельности, уклонизме и измене, объявляю себя виновным: в пять лет (или в четыре?) я перенес свою любовь целиком на мой народ, который повинуется одному Господу, и этот Всевышний — не ваш. Иначе говоря: с этого возраста я уже виновен в еврейских националистических происках и в действиях, идущих против вашего закона, ибо ваш закон — враг моего.
«Как описать Красноград после войны?»
Как описать Красноград после войны? Те, кто там родился, не сомневаются, что их городок — под стать столице. Между нами говоря, Красноград вполне провинциален. Он ни хуже, ни лучше, ни уродливее, ни великолепнее всякого другого.
Разве что чуть-чуть более колоритен. Ночью сюда доносится отдаленный гул водопада. Летом молодые парочки отваживаются на лесную прогулку. Люди решительные штурмуют местную гору, чья вершина словно с вызовом взирает на тех, кто копошится внизу, особенно на детей. Если вас не привлекают ни гора, ни река, в вашем распоряжении какой-нибудь из пяти парков, коими очень гордятся городские власти. Красивее прочих сквер имени Горького. Но он часто пустует. И на то есть причина: отделение Госбезопасности — совсем рядом. Люди предпочитают диковатый, маленький, поэтичный парк, притулившийся у холма Семи Раскаявшихся Грешников, названного в честь семи разбойников XVIII века, на которых снизошло озарение, и они переменили участь, проще говоря — ремесло.
В Краснограде от ста до полутораста тысяч жителей разного происхождения, что довольно обычно для здешних мест. Здесь говорят на пяти языках, а ругаются на семи. Как и во всех советских городах такого типа и размера, в Краснограде имеются трамваи, заводы, газеты, дома культуры, театры и кинотеатры, школы и техникумы. Есть тут свои герои и негодяи, пьяницы и общественники. Имеются две церкви и синагога: кому-то надо заниматься стариками. Молодые, те предпочитают клубы по интересам, большинство из которых пристроилось под крылом пионерской организации и комсомола, но ничего не поделаешь: перед основным занятием приходится выслушивать их проповеди. Помещения там просторные, а в столовых кормят прилично. Туда идут отдохнуть: сыграть партию в шахматы, встретиться с приятелем или просто узнать местные новости.
Как и везде, люди здесь живут тесным кругом. Старики со стариками, молодые с молодыми… инженеры, ветераны войны, больные, пенсионеры, служащие, члены партии — социальные прослойки очень разграниченны. Евреи знаются только с евреями, учителя посещают только своих коллег, чекисты общаются только с чекистами.
Евреев в Краснограде осталось мало. Многие погибли с приходом немецких войск. Кое-кто ушел в леса к партизанам: молодые сражались, старики ведали амуницией и починкой. Им приходилось ждать беды с двух сторон: от оккупантов и от местных. Враги их врагов отнюдь не всегда оказывались друзьями. В те времена друзей у евреев совсем не было. Их изоляция пережила немецкое нашествие. У Гриши ею окрашены его самые ранние воспоминания, он натыкается на это каждый раз, когда бросает взгляд в прошлое.
С первых лет он в одиночку открывал для себя мир детства, то пространство, что огорожено глухими стенами. Его мама только усугубляла это одиночество, отбрасывая на него тень собственной изоляции. Она мало с ним говорила, да и его заставляла держать рот на замке. Мать и сын жили, как ссыльные, на дне, отторгнутые от всех. На них показывали пальцем. За их спинами перешептывались. Отсутствие отца делало пустоту вокруг них непреодолимой: ну сами посудите, кто станет иметь дело с женой шпиона и подрывного элемента, врага народа… Никто не улыбнется школьнику, чей отец уличен в политическом заговоре. Никто не протянет руку женщине, чей муж исчез.
Каждое утро Раиса доводила Гришу до входа в школу и бежала на работу в заводскую бухгалтерию. Когда она на его глазах изо дня в день пропадала в утренней толпе или ее глотали двери переполненного трамвая, Гришу охватывал страх, что этак ее можно потерять навсегда. Пряча от матери свою тревогу, он всякий раз, когда встречался с ней после уроков в одном и том же месте, очень старался скрыть, как он счастлив ее видеть. И потом целый день не отходил от нее, шел следом за ней на коммунальную кухню, в ванную, в продуктовый магазин. Расставался с ней, только чтобы нырнуть в кровать, стоявшую в той же комнате, где спала и она.
