Пьер Гийота - Эшби

А вот и велосипедисты.

Они вылетают из тумана в лощину, как разноцветные насекомые.

Первая гонка в этом году.

Беатрис замечталась о чем-то, перед нею проходит парень в синей блузе, торговец сластями, он разглядывает мои ноги и подмигивает приятелю.

Он подходит ко мне.

— Не хотите ли прогуляться после заезда?

Он очень молод, губы плотные, волосы черные и длинные.

Другой присел на основание креста рядом с Беатрис и теперь пытается защитить ее от дождя полой черной кожаной куртки.

Этот мальчишка-торговец мне нравится.

С криками «Кому конфеты!», «Кому карамели!» он исчез в толпе.

Беатрис все мечтает. И о чем она может мечтать?

Парень гладит ее по плечу.

Проехал последний гонщик, толпа рассеялась, мой торговец бежит ко мне с пустой корзиной в руке.

— Ну, вы идете?

Он небрежно берет меня под руку и ведет по дороге, в туман.

— Вы правда хотите прогуляться со мной?

Он смотрит на меня, пожирает глазами, обвивает руку вокруг моей талии и прижимает к себе; несколько мгновений мы стоим на обочине, обнявшись в тумане, он жадно целует мой рот, шею, мы привстаем на цыпочки, мокрая трава обвивает наши голые ноги.

— Сколько тебе лет?

— Как тебя зовут? Меня — Жан.

Мне хочется оттолкнуть его, убежать, я — шлюха, шлюха…

Но туман, дождь, трава, этот мальчик рядом, такой нежный, такой сильный…

Мы идем по дороге между ивами, Жан вталкивает меня в сарайчик, открытый всем ветрам, на двери — обрывки афиши Дюбонне.

Жан бросает свою корзинку, пол сарая ничем не прикрыт, только куча тряпок и охапка соломы у входа.

Жан разбрасывает их ногой, утаптывает и подталкивает меня к этому грязному ложу.

Весь красный, он стоит передо мной.

— Ты правда хочешь? Да?

Грубые пальцы подростка раздевают меня; по мере того, как я обнажаюсь, его лицо становится пунцовым.

Несмотря на холод, я не дрожу, я не дрожу.

Он снимает рубаху.

Когда Нина со своим маленьким торговцем исчезли в тумане:

— Ну, ты идешь?

Этот парень в черной кожаной куртке вернул меня с небес на землю. Часто я мечтаю без всякой причины, это находит на меня и потом уходит.

Он в нетерпении, он становится грубым, его широкая красная ладонь ложится на мою грудь.

— Ну, ты идешь?

И тут надо мной, словно вырвавшись из мечты, проплывает голос Роже.

У меня закружилась голова, в наплывающем из полей тумане я склонилась к этому бандиту с красными пальцами.

Ее родители считали ее невинной, а она была в лучшем случае наивной.

Я встречал ее каждый вечер, я ждал у метро Распай, мы ужинали у Генриетты, она провожала меня к ученикам, или мы гуляли по бульвару Сен-Мишель.

(В Латинском квартале спуск к Сене — опасная дорожка для юношей, влюбленных в прекрасных недотрог. Многие из них останавливаются на ступеньках у моста Сен-Мишель, ведущих к воде. Самые смелые спускаются под мост; деревья и яркие речные трамвайчики создают там трогательную и нежную атмосферу Луна-парка, и вот уже голова недоступной лежит на плече счастливца.)

Каждый вечер я откладывал эту прогулку на завтра. С Дональбайном мы говорили только о ней, он тоже был влюблен в одну девушку, готовящуюся к поступлению на факультет Искусств. Аурелиану она надоела, он как будто обрадовался, когда я сказал, что люблю ее, и даже пожелал мне удачи. Она часто заходила ко мне; стоило только позвонить — и она сразу выбегала мне навстречу.

Аурелиан не виделся с ней, он как раз ухлестывал за Клод; мне кажется, она стала-таки его любовницей.

Я пока оставался девственником.

В кино, когда она шла впереди меня на место, я легонько подталкивал ее за плечи, но стоило нам усесться, я сразу складывал руки на колени.

Иногда я склонялся к ней, облокотившись на подлокотник ее кресла.

Она сидела прямо, мне не составило бы труда взять ее за руку, обнять за плечи, она сама склонялась к моим невидимым ласкам.

У молодых людей, влюбленных по-настоящему, воображение порой отвергает действие. Воображение предшествует действию, делая его бесполезным.

Дядя Роже, художник, живший надо мной, часто рассказывал мне о своем брате Себастьяне и о Роже; почти каждый вечер он приходит ко мне и играет на гитаре; он много путешествовал, много любил:

…И в полночь на край долиныУвел я жену чужую,А думал — она невинна…[2]

Голос исходит из его глотки, как из древесного дупла.

Однажды вечером Роже присел с нами рядом.

В свой черед он взял гитару:

От жизни я жду только жизни —Я б жизнь проскакал на коне!

Я написал его верхом на коне на фоне бурного моря.

Он вошел в мастерскую со своим портфельчиком в руке, я отложила в сторону кисть и вышла к нему.

Он посмотрел на вывеску, которую я малевала: «Парижская ярмарка» и нашел ее красивой.

Умываясь над синей фаянсовой раковиной, я подумала, что сегодня он, быть может, решится.

Мы перебежали бульвар Эдгар-Кине перед мотороллером Аурелиана.

— Хочешь, навестим его? — спросил он.

Я не хотела, откуда у него возникла эта дурацкая мысль? Он играет с огнем.

Мы сели, как обычно в «Кюжа», я пила шоколад, писала письма, он пил пиво и читал «Монд».

Я дала ему посмотреть фотографии — мои, Аурелиана, друзей и подружек; «весьма фотогеничен» — сказал он, просмотрев одну из фотографий Аурелиана.

Наши ноги соприкоснулись под столом, мы посмотрели друг на друга так, как смотрят после первого поцелуя, первого объятия — прямо в глаза, с легкой улыбкой и задорным блеском во взгляде.

Он показал мне свои фотографии.

Мы вышли, он проводил меня до метро.

По нервному возбуждению, ощущавшемуся в его словах, я поняла, что он хочет произнести что-то важное, и приготовилась его слушать.

На станции Распай он попросил меня проехать с ним до Денфер-Рошро.

Вечер был чудесный: солнце позолотило верхушки деревьев, над Сеной порхали голуби, Роже взял меня за руку.

На эскалаторе я рассказывала ему о своей учебе в колледже, он прижался ко мне, я стояла, опершись на поручень, поставив ногу на верхнюю ступеньку, наши лица почти соприкасались.

Я говорила, чтобы дать ему время подумать еще, но вот мы спустились в переход, ему надо пересаживаться, мы расстались.

Может быть, навсегда.

Он попрощался со мной, спросил, смогу ли я завтра подождать его у входа в ателье, он говорил, что это ему очень важно, я ответила «может быть» и повернулась к нему спиной.

Он рассеяно смотрел мне вслед, мне было горько оттого, что я так сильно его люблю и стыдно оттого, что он выбрал именно меня.

Я знал, что она шлюха, то приключение в гостинице открыло мне ее жадную чувственность, неутолимый голод к любовным похождениям.

Но я не судил ее за это, я любил ее тело, ее голос, искренность речи и движений. Когда она долго что-то рассказывала, в ее голосе прорезался легкий английский акцент — в детстве она три года прожила в Англии. Эта интонация приводила меня в восторг, при ее появлении я весь краснел и дрожал — может быть, из-за этого разговор всегда вела она.

Потом я совершенно уверился в ее любви ко мне и ни на секунду не допускал, что она может встречаться с Аурелианом.

Я, не поцеловавший ее ни разу, воображал, что она принадлежит мне, что моя страстная любовь к ней и те жалкие доказательства ответной любви, которую она мне предлагала, достаточны для того, чтобы она оставалась мне верна, чтобы из ее памяти стерлись слишком свежие воспоминания о связи с Аурелианом.

В своем ослеплении страстью я приписывал Нине чувства, похожие на те, которые я испытывал к ней, и такую же, как у меня, яростную невинность.

Я был разочарован, и больно разочарован.

Однажды вечером я застал ее в комнате Аурелиана; со мной был один корсиканский товарищ, с которым я договорился встретиться.

Как и в первый раз, мне открыл Аурелиан, Нина сидела в тени, на поспешно застеленной кровати; причесываясь, она обратила ко мне блестящий под пышными ресницами взгляд, потом провела ладонью по ложбинке между набухшими грудями и повернулась к зеркалу.

Аурелиан улыбнулся.

— Мы говорили о разных серьезных вещах…

— Ну, да… и о каких же?

— О родителях, о жизни, о смерти…

Уж не знаю, что я там ответил — я почти сразу бросился вниз по лестнице, с трудом сдерживая крик.

Аурелиан с моим корсиканским другом бежали за мной по бульвару, но я запрыгнул в автобус; стоя на тротуаре, они махали мне руками. Подошедшая Нина уткнулась лицом в плечо Аурелиана.