Йоханнес Зиммель - История Нины Б.
От волнения у меня стучали зубы. За той дверью лежала Маргит, которая уже была не Маргит, за той дверью лежало мое прошлое.
«За что, за что?!» — с отчаянием вопрошал я Мадонну.
Но камни не говорят.
В панике я подумал, что мне надо исчезнуть. Я не могу остаться у Бруммера. Кто же вынесет такое — ежедневно видеть любимую жену, которую ты когда-то убил? Ни один человек.
А если Нина Бруммер умрет? Тогда я не увижу ее. Тогда умрет и мое прошлое. «Это еще одно испытание?» — понапрасну вопрошал я камень.
Надо чем-то себя занять. Если и дальше думать обо всем этом, запросто можно сойти с ума. Я вновь подошел к той самой двери. Но у меня опять сильно закружилась голова — я даже не осмелился еще раз посмотреть сквозь стекло в палату. Пришлось вернуться в часовню.
Перед вторым алтарем лежала раскрытая, заложенная карандашом толстая тетрадь. Половина ее неразлинованных страниц была исписана разным почерком молитвами и призывами о помощи, словами отчаяния и благодарности. Я начал листать тетрадь…
«Пресвятая Матерь Божья, помоги мне в моей беде. Сделай, чтобы это был не рак. Я нужна своей семье. Иоганна Алленсвайлер, Дюссельдорф, 15, Гротештрассе, 45/III».
«Благодарю Тебя, Господи, за удачную операцию по удалению желчного пузыря.
23.4.56 г. Твоя верноподданная Лебрехт Гермина, проживающая Дуйсбург-Руророт, ул. Киппехоейрвег, 13».
«Боже милостивый, сжалься над нашей дорогой матерью. Это уже третья операция на правом глазу. Пусть она не превратится в серую звезду. Адольф и Элизабет Крамхальс с детьми Хайнцом-Дитером и Криста. Дюссельдорф, Валльграбен, 61».
Почерк был то дрожащий, то четкий, то крупный, то очень мелкий. Все записи кончались точным адресом. На каждой четвертой странице стояла круглая печать дирекции больницы, дата и одна и та же четкая подпись: Ангелика Мойрен, директор.
«Я перенес пневмоторакс. Боже милостивый, сделай так, чтобы я смог работать и дальше, чтобы прокормить моих шестерых детей. Инженер Роберт Анштанд, Дюссельдорф-Лохаузен, Флугхафенштрассе, 44/III, левый подъезд».
«Боже, дай мне силы, чтобы я остался с моей Роз-Мари. Она уже десять лет как парализована, врачи говорят, что надежды никакой. Прости мои грешные помыслы и подари мне разум. Аминь. Ганс X. Дюссельдорф, Фербервег, 14».
На одной странице детской рукой был нарисован букет цветов:
«Дорогому Боженьке за то, что он сделал так, что у мамы уже не болит желудок. Либкнехт Руди, Дюссельдорф, Веймайерштрассе, 1»…
Шорох заставил меня поднять глаза.
В часовню вошел Юлиус Бруммер. Он направился к большому алтарю на фронтальной стороне. Меня он не видел. Мне показалось, что он вообще ничего не видит. Он двигался неуверенно и спотыкался, как его собака. По его розовому лицу струились слезы. Он рухнул на колени на молельную скамью перед Мадонной. Грохот был такой, что показалось, будто дерево вот-вот разлетится в щепы.
Моя первая реакция дать знать о своем присутствии была подавлена колоссальным любопытством. Я завороженно смотрел на массивного согбенного мужчину, стоявшего впереди меня на коленях. Огонь свечей отражался в его лысине.
Бруммер громко и невнятно застонал и стукнулся лбом о полку молельной скамьи. Он раскачивался всем телом из стороны в сторону. Затем он поднялся, ослабил узел своего галстука и уставился на Мадонну. Неловко, как маленький, деревенский мальчишка, Юлиус Бруммер сложил свои розовые ручки на груди и, полагая, что в часовне он один, начал громко молиться:
— Боже, не дай Нине умереть! Помоги ей сейчас. Сделай так, чтобы переливание прошло успешно и чтобы веритол помог… — Дыхание его было прерывистым. Он поднялся, подошел к алтарю и оперся руками о выступ. Его губы дрожали… — Если она выживет, я покаюсь… во всем… я добровольно пойду в тюрьму… приму любую кару… я не буду защищаться от этих проклятых псов… клянусь Тебе… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону… — Он обхватил статую святой обеими руками, его тело качнулось вперед так, что Мадонна едва не упала. — …Я останусь здесь и буду ждать, когда они меня арестуют, — стонал Бруммер, — только не дай ей умереть, прошу Тебя, не дай ей умереть…
Вдруг он тихо вскрикнул и схватился за сердце. Повернувшись вокруг своей оси, он упал лицом на пол, увлекая за собой изваяние Мадонны. Статуя глухо стукнула его по спине и развалилась пополам.
Я бросился к нему и перевернул его на спину. Глаза Бруммера были открыты, но я увидел только белки без зрачков. Пахло мятой.
Я выскочил в коридор и позвал красивую ночную медсестру. Она появилась из комнаты дежурной.
— Там господин Бруммер, скорее! — крикнул я. — Он в часовне!
— Что с ним?
— Он в обмороке. Не говорите ему, что его нашел я.
Она недоуменно посмотрела на меня и сняла трубку телефона, стоявшего на ее столе:
— Соедините меня с доктором Шустером, срочно…
9
Они положили его в свободную палату и дали ему таблетку беллергаля. Когда Бруммер пришел в себя, он попросил рюмку коньяка и счет за разбитую Мадонну:
— Купите побольше и покрасивее. Я все оплачу.
Она ему действительно ничего не сказала. Не сказала, кто его нашел. Он спросил, как чувствует себя его жена, и сестра ответила, что та еще жива. Бруммер заплакал, и медсестра дала ему еще одну таблетку беллергаля, после чего, выключив свет, посоветовала дышать спокойно и лежать на спине.
Это была длинная ночь. Я помог симпатичной медсестре навести в часовне порядок. Затем она сварила нам крепкий кофе. Она была очень учтива. Прежде чем уйти, она сказала, что знала одного мужчину, похожего на меня. Он был летчиком. Поляки сбили его над Варшавой в начале войны, в сентябре 1939-го…
Я очень невнимательно слушал рассказ о ее жизни и без всякого интереса смотрел на фото этого летчика, который действительно несколько походил на меня. Я постоянно думал о той странной молитве Юлиуса Бруммера…
…если она выживет, я покаюсь за все… добровольно пойду в тюрьму… приму любую кару…
— Я еще долго переписывалась с его матерью, — рассказывала симпатичная медсестра, — она с самого начала очень хорошо относилась ко мне. В октябре должна была состояться наша свадьба…
…я не буду защищаться от этих проклятых псов… клянусь… клянусь во имя ее жизни…
— Я уже купила подвенечное платье и все такое. Мы хотели поселиться в Гамбурге, в районе Инненальстер. Квартира была с балконом…
…клянусь… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону…
— Иногда, когда я закрываю глаза, я все еще вижу его лицо. — Сестра отвернулась и смахнула выступившие слезы. — Но уже не так часто. Раньше я видела его постоянно…
В половине четвертого утра Юлиус Бруммер почувствовал себя лучше, позвонил и попросил позвать меня. Я пошел к нему. Он сидел на кровати и, как всегда, жевал:
— Я сожалею, Хольден, что ваша работа началась именно так. Вы устали?
Я покачал головой.
— Что с вами? Почему у вас такое лицо? — Он внимательно изучал меня. — Вы что-то обо мне услышали?
— Услышал, господин Бруммер.
— Что упал в обморок в часовне? Что об этом говорят монашки? Они сплетничают? — Сейчас он защищал свой авторитет, свою честь. А я вспоминал его искаженное лицо у алтаря, его путаные мольбы…
— Никто ничего не говорит, господин Бруммер. Мне сказали, что вы себя плохо почувствовали. Мне… мне надо вам кое-что сообщить…
— Что именно?
— Когда я ждал вас в машине, ко мне подошел один человек…
— И что же?
Я рассказал ему о ночной встрече.
Он сидел не шевелясь. За шторами на окне уже начинался день. Всходящее солнце приобретало розоватый оттенок. Бруммер облизнул языком губы, продолжая жевать резинку. После небольшой паузы он спросил:
— Сегодня во второй половине дня, так?
— Да, в семнадцать часов, съезд с автобана на Дрезден, на Хермсдорфской развязке.
— Вы знаете, где это, Хольден?
— Конечно, — сказал я. И со значением добавил: — В советской зоне.
— В советской зоне, — повторил он.
…клянусь… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону…
Я уже давно не наблюдал за восходом солнца, и меня удивила скорость, с которой вокруг меня все стало преображаться. Наступил момент, когда занавески окрасились кроваво-красным светом, и силуэт Бруммера на их фоне превратился в жирную ссутулившуюся обезьяну. Золотистые отблески солнца играли на потолке палаты, проникали сквозь щели между шторами.
— Вы еще кому-нибудь об этом рассказывали?
— Нет, господин Бруммер.
Над дверью палаты висело распятие. Он посмотрел на него. Затем направился к окну и раздвинул шторы. Яркий солнечный свет ослепил его. Бруммер раскрыл окно и выглянул в больничный сад. Там было тихо и сыро.
