Галина Щербакова - Стена
… Что ни говори, а кусок жизни ушел с Зиной. Как ушел когда-то с Митей. С Иваном Сергеевичем… С Валентином Петровичем…
Каждый раз в этом месте она на себя сердилась: нехорошо живого перечислять вместе с покойниками. Ведь Валентин Петрович жив, и даже депутат какой-то. Никогда она ничего плохого ему не желала – только хорошее. И не сделала ему ничего плохого… Но от логических и правильных этих объяснений самой себе легче не становилось.
К утру В. М. почему-то вспомнил, что четвертая подруга жизни Шибаева – стоматолог и наверняка имеет золотишко. Вот непотопляемый мужик, вот ловчила! Сто раз другой бы сгорел дотла, а этот выныривает, и ему все лучше. И дети у него от каждой подруги, но чтоб кто написал на него бумагу или он сам от кого отказался… Даже в гости к ним ездит, как родной. И тяжкая, горькая обида с головой покрыла В. М.
В конце концов он тогда решил заехать к Насте с самыми добрыми намерениями. И не выглядел его заезд, как крюк, почти по прямой ехал, только остановку сделал и маленько попуткой. Все-таки родина, молодость, потянуло. Это никто не осудит. В чем криминал? Шел и думал: «Я иду по-хорошему».
Настя стояла на стремянке возле дома и – нате вам! – белила стену. Увидела его свысока и залилась:
– Ой, держите, я сейчас свалюсь! Это ж надо…
У Вячеслава Матвеевича легкий чемоданчик, свободной рукой он придержал тогда стремянку, чтобы Настя слезла. Совсем рядом мелькнули ее полные белые ноги и зеленая комбинация.
– Я чего зашлась, – смеется она, вытирая руку о фартук и протягивая ему, – я теперь как белю, так тебя вспоминаю! Помнишь, как я тебя опозорила! И тут вспомнила. Смотрю, а ты собственной персоной…
– Проездом я тут. – Голос у Вячеслава Матвеевича хриплый. – Дай, думаю, посмотрю, как живешь.
– Ну, ну, ну… – Настя смеется. – С чего бы это вдруг? Ну, садись, оглядывайся. Скоро мой с работы придет, познакомлю.
– Замужем?
– Вот это да! А как же? – И все смеется, все смеется. – А ты?
– Женат. – Гордо у него так получилось, вроде все кругом сплошь холостые, а вот он женат.
– Детки есть?
– Детей нет, – в той же тональности продолжал он. – Мы оба очень много работаем.
– И поэтому детей нет?
Ну, таким приемом его не собьешь.
– У нас другая жизнь, Настя.
– А! Музеи… Театры… Зельдин и Нэлепп…
– Что? – Вячеслав Матвеевич тогда почему-то то ли испугался, то ли обиделся: это-то к чему?
– А у нас трое, – сказала Настя.
– Муж у тебя кто?
– Золотой человек. А сын уже директор школы. А дочка старшая в институте, младшая в школе. Так и живем. Дай Бог каждому.
– И мы тоже живем хорошо. Значит, все хорошо и есть…
– А ты чего приехал? Скажи все-таки, чего? На меня посмотреть, на детей моих или еще чего?
Она глядела на него снизу вверх, такая вся маленькая, сбитая, с копеечной гребенкой в волосах, в платье, заляпанном известкой. Сверлила мысль: почему она не пошла переодеться? Все-таки он гость или не гость? Мужчина или не мужчина? «Опустилась! – радостно подумал он. – Совсем опустилась!»
– Проездом я, – сказал небрежно. – Мимо. Я сейчас и уйду. У меня поезд скоро.
– Ну-ну! – странно так ответила Настя. – Ну-ну! Будешь идти мимо школы, посмотри на моего сына. Он с ребятами в футбол играет.
– Директор школы?
Настя засмеялась:
– Не положено?
– Странно как-то…
– Ну иди, раз проездом.
– Ты уже в возрасте, – вдруг напыщенно сказал Вячеслав Матвеевич. – Могла бы на побелку позвать кого-нибудь. Нанять.
– Я, Слава, всю жизнь свою чистоту сама блюду! Нанять! А может, мне это нравится?
Ничего больше из разговора не помнилось. Но было, видно, что-то еще, потому что шло время и какие-то тетки повылезали к калиткам, поставили ладони козырьком, уставились. И за две минуты ведь не могло родиться ощущение, что он с Настей и не расставался с той самой московской поры, ему даже показалось, в дверях напротив Настиного дома стоит та самая дама в банном халате. Вот тогда он почему-то испугался. Вроде надо что-то объяснять, слова какие-то говорить. Он даже слегка вспотел, хотя вообще был мужчина непотеющий, чем, кстати, весьма гордился.
И он стал говорить. Что у каждого, мол, своя дорога. Вся жизнь – дорога. А поскольку это так, то хорошо иметь подходящего попутчика.
– А! – сказала Настя. – Поняла. Попутчика. В домино играть, в карты… – И засмеялась: – Ты, Славик, не объясняй. Чего через столько-то лет?
– Да нет же! – взволновался Вячеслав Матвеевич. – Ну не то слово… Не попутчик… Пусть соратник… Понимаешь?
– Понимаю! – сказала Настя. – Это хорошее слово. Мне нравится. Давай я тебя покормлю? Да я обязательно тебя покормлю! Как же иначе? И как попутчика покормлю, и как соратника, и как знакомого, и даже как мужа первого покормлю. – И Настя вдруг в азарт вошла, всплеснула руками и кинулась в дом.
Но у него хватило ума посмотреть на черный японский хронометр и остановить ее: «Очень жаль, но, увы…» И наплел про машину, которая ждет его за бугром.
Напоследок сделал жест – поцеловал Насте руку, морщинистый, загорелый, крепкий кулачок.
Уходил, как уплывал. Так, во всяком случае, хотелось ему выглядеть в каждом глазу из-под ладони-козырька. Так бы и совсем уйти белым пароходом… Но остановился возле школьного футбольного поля. Среди ребятишек один взрослый. Это и есть, значит, Настин сын. Тот удивленно стал оглядываться, потом взял мяч и пошел к забору. Чем ближе подходил он, тем приятней делалось Вячеславу Матвеевичу: Настин сын ему не нравился. Исхитрилась Настя родить парня как раз такого, каких он терпеть не мог. Такой именно тип. Во-первых, седина. С чего бы это в тридцать лет? С каких горестей? Что он видел и что он знает? Во-вторых, этот взгляд – бьющий на расположение. Зачем? С какой радости? Ты мне кто – кум, сват, брат? И вообще весь вид. Спортивный костюм на нем дорогой, чистошерстяной, не тряпка. Зачем же тогда по колену грязным, пыльным мячиком постукивать. Если уж не можешь без этого, купи для таких целей трико за пять рублей сорок копеек. И стучи до помрачения сознания.
– Вам кого? – спрашивает Настин сын.
– Что же вы, директор, а в мяч… Как маленький.
Тот смеется Настиным смехом.
– Откуда вы знаете, что я директор?
– Да уж знаю. – Хотелось и про костюм сказать, и про седину спросить: с каких, мол, нечеловеческих страданий?
– Я думал, вам закурить, – сказал Настин сын, – так я некурящий!
Еще и некурящий!
– Играй! – будто разрешил Вячеслав Матвеевич, и тот рассмеялся: именно так и понял.
– Ну, спасибо! – сказал Настин сын и ловко так, как мальчишка, поддал мячик левой, вполне профессионально поддал.
Когда они поженились с Ираидой, он ждал сына. Не родился. Потом даже решил: хорошо. Свободно.
А сейчас вдруг подумалось: да был бы этот седой парень его сын, да пусть бы он десять костюмов враз бы изорвал, да он бы сейчас сам в своем кримплене такую бы «свечу» сделал, что все бы ахнули. И пусть бы ахнула Настя. Пусть бы всплеснула руками.
Странное было у него состояние. Все он делал так, как надо. Мужа дожидаться не стал: руку, как положено, поцеловал; ушел по-быстрому, вроде по делу; держался красиво, парню высказал свое мнение о футболе корректно, не навязываясь, пришел и ушел, когда сам захотел, а чего ж у него так все болело?
Будто им как из рогатки выстрелили. И вот он теперь летит и шмякнется неизвестно где, прямо брюхом.
Вячеслав Матвеевич выпил тогда в станционном буфете. Выпил много, жадно, не закусывая. Буфетчица – слышал он – сказала одному мужику:
– С виду человек с положением, а алкаш…
Первая половина данного ему определения не польстила, а вторая не огорчила. Подумалось: первое – неправда и второе тоже… А правда… Правды не было… Ничего не было… Всю жизнь… Всю жизнь он мечтал приехать к Насте и убедиться: тогда он поступил правильно. А получилось иначе. Настя засмеялась, и от надежды осталась пыль. И было так, как было. Старый человек пришел к старой любви, и сказать ему было нечего. Он, конечно, что-то лопотал про какой-то путь развития, а она кивала и все хотела накормить.
Он не идиот. Он уже тридцать лет знал, что именно так все и будет. Ничем это не запить… Ничем и никогда.
Резко звонит будильник. Семь утра. Оба мучительно открывают глаза. Была ночь или ее не было? Болят поясница, шея, голова… Ах, не вставать бы… Без пятнадцати восемь они за столом.
– Когда вчера вечером ты ел миноги, ты забыл закрыть холодильник. Хорошо, что я вставала…
– Ты после стирки в ванной пол не вытерла. Всю ночь стояла лужа.
Сказали и спрятались за газетами.
Она хотела наклониться над чашкой, но французская грация тут же властно и колюче выпрямила ее.
«Как в капкане», – подумала она и медленно поднесла кофе ко рту…
Каким бесконечно длинным может быть путь чашки с кофе.
1975
