Андрей Волос - Алфавита. Книга соответствий
Как-то раз я замедлил шаг у витрины винного магазина, мельком схватив буквы на одной из этикеток. Вспомнилось что-то детское, приятное…
— О! — сказал я. — Серега (см. Чемодан), винцо-то из «Трех мушкетеров»! Помнишь?
Зашли в магазин.
— Да-а-а, — протянул Серега, глядя на ценник. — Не бедные люди были эти мушкетеры… Может, ну его?
Но я все-таки купил бутылку.
Впоследствии мне не раз доводилось пробовать вина этой французской провинции. Разных марок, лет и винных домов. Все они чуточку отличались от того, что было случайно увидено мной на одной из бессчетных улиц Парижа.
Но это!..
Мы сидели за столом, и мой бокал почти не был тронут.
Я сделал лишь глоток — но и его мне хватило с лихвой, чтобы время швырнуло меня себе за спину, как ловкач баскетболист швыряет мяч.
Это было то самое вино — то самое, дедовское, папино.
То самое вино.
И я точно знал, как его делали!..
Волкодав
Вызолоченная ранним солнцем река, покрытые серебряной пеной валуны, непролазно заросший берег… Дальше — желтая трава на ближнем склоне, еще дальше — шершавый язык серой осыпи, неровный обрез скалистого водораздела и синее небо.
Утренний ветер подхватывает у лагеря дым и сизым платком тянет вверх по ущелью.
Отец плотно сидит на камне. На голове у него выгорелый берет с каким-то значочком. На коленях — чемоданчик со снастями. Во рту сигарета. Дым щекочет глаза. Он морщится и то так, то сяк поворачивает голову. Большой приблудный волкодав дремлет возле него, положив тяжелую медвежью голову на лапы.
Догорает утренний костерок, перевязаны крючки, припас уложен в коробочки, коробочки — в мешочек, мешочек — в наплечную сумку. Туда же — пакет с хлебом, двумя огурцами и куском колбасы. Уперевшись руками в колени, встает с камня — в широкой мешковатой куртке, в зеленых рабочих штанах, заправленных в сапоги. Кряхтя, лезет головой в узкую лямку, приспосабливая суму. Потом выплевывает погасший окурок, шарит в кармане — на месте ли нитроглицерин. Берет удилище.
Волкодав открывает глаза, лениво трясет башкой, чешется, норовя залезть широкой лапой в обрубленное ухо. Встряхивается, садится. Он белый, на худых боках черные пятна. Он сидит и пристально глядит в удаляющуюся спину. Когда человек ныряет в заросли, волкодав неспешно трусит следом.
Ледяная вода ревет, и сверкает, и свивается петлями, и бьется о камни. Они идут вверх по реке — от ямы к яме, от переката к перекату. Форель стоит на месте, трепеща плавниками в мощном потоке.
Песчинки наотмашь бьют ее по неморгающим глазам. Она смотрит в сторону света. Она видит их — видит укороченными, искаженными.
Человек взмахивает удилищем, леска с тихим свистом рассекает воздух, и грузило увлекает ко дну крючок с полупрозрачным лакомством — рачком-букашом, живущим в реке под камнями.
Но она видела их — и ее уже нет.
— Не шаволит, — констатирует отец, когда и третий заброс оказывается бесполезным. Он наматывает леску на палец, натягивает ее, чтобы она прижалась к удилищу.
Так они идут от ямы к яме над гудящей водой, продираясь сквозь кусты или тяжело восходя по жаркому сыпучему склону почти на самый водораздел, чтобы миновать непролазные заросли джангала… И порой удача улыбается им — серебряная молния выстреливает из воды, и пальцы дрожат, снимая ее с крючка.
Уже совсем прохладно и почти темно, когда они подходят к палаткам.
Их встречают возмущенные и встревоженные голоса.
— Ну ладно, ладно, не шумите, — говорит отец, отдуваясь. — И так никаких сил уже нет. Дайте рассупониться…
Кто-то помогает ему — тянет сумку с плеча.
— Тише, тише, — бурчит он, — руку оторвешь… Дай присяду, ноги не держат… Фу… Ну ладно, ладно, увлекся маленько… Надо бы по граммулечке, а?.. Еще спасибо зверюге этой. — Он кивает на пса. -
Солнышко село — так дело пошло!.. Голый крючок хватает! Я дальше, дальше!.. Вот жадность-то человеческая!.. А этот уже скулит — мол, домой пора, заворачивай!.. Я говорю — сейчас, сейчас! Вон, говорю, до того саёчка только — и обратно… Ну, а потом ему надоело, он вдруг меня за штанину зубищами — цап! И не пускает! Уперся — и стоит! И не пустил! Попробуй его сдвинь!.. — Он огорченно машет рукой. — Назад пошли… В общем, всю рыбалку испортил! Так есть по граммулечке-то? — с надеждой улыбаясь, спрашивает он.
А преисполненный чувства собственного достоинства приблудный чабанский пес смотрит на огонь желтыми глазами.
Вязанка дров
Листая от нечего делать задачник, я наткнулся на следующую задачу.
«У подъезда лежала вязанка дров. Ее подняли на третий этаж и сожгли.
Куда делась потенциальная энергия вязанки дров?»
Я фыркнул и послюнил палец, готовясь перелистнуть. Тоже мне задача.
Ну вязанка дров. Ну пришел там кто-то. Пнул ногой эту вязанку… хорошо, если маленькая, а здоровую-то каково переть на третий этаж!.. Но делать нечего, надо тащить. Приложили к ней работу.
Подняли. Брякнули там. Обрела вязанка дров потенциальную энергию.
Что дальше? Если бы ее оттуда сбросили, вязанка дров стала бы падать. С ускорением. Набрала бы скорость. Ее потенциальная энергия перешла бы в кинетическую. И в конце концов совершила некоторую работу. Ну, например, шмякнулась кому-нибудь на голову. Ты, допустим, вышел за хлебом, а тебе — бац! — вязанкой дров по башке.
Шея набок, голова вдребезги. Ничего хорошего, конечно. Но все-таки работа? Работа. Если не по голове, тогда просто почву бы поколебала.
Помяла траву. С этим ясно…
Но вязанку дров не бросили из окна, а сожгли. У них была печь (см.). Газетку под низ, как полагается… спичечку… красота: сиди смотри, как огонь пляшет.
И все — вязанка дров сгорела. Вязанки дров нет. Но энергия, согласно закону Ломоносова — Лавуазье, не пропадает, а только переходит в другой вид. Вот потенциальная энергия вязанки и перешла в другой вид
— стала в процессе сгорания тепловой. Обратилась в тепло, иными словами.
Посвистывая, я пролистал еще пару разделов, наискось прочитывая условия. Физику я знал неплохо, и все, что попадалось на глаза, тут же рассыпалось на понятные схемы. Это на ускорение… это снова на энергетические переходы… это кинематика… Ничего примечательного не находилось. Я захлопнул книгу — и вдруг подумал: если вязанку дров поднять еще выше — скажем, на пятый этаж, — ее потенциальная энергия увеличится. Это что же — и тепла при сгорании выделится больше? А если на десятый? А на двадцать пятый? А взгромоздить эту чертову вязанку на Эверест — так хватит всю планету обогреть?
Что за ерунда!
Стоп. Начнем сначала.
Была вязанка дров. Лежала себе у подъезда. Ее подняли — она обрела потенциальную энергию. Это ясно… А теперь вязанки дров нет. Ее сожгли, и вязанка дров исчезла… Но куда делась энергия? Согласно принципу Ломоносова — Лавуазье, она не пропала. Не может пропасть.
Может только перейти в другой вид. Вот она и перешла. Но не в тепло… нет, нет. Не может она в тепло. Это бред — в тепло. Если бы она могла в тепло, все бы только и поднимали дрова как можно выше!..
Может быть, в свет?.. Тоже чушь: выше — ярче. Ну ерунда же, ерунда!.. И вообще, таскать вязанку дров — это, несомненно, физика.
А вот жечь ее — это уже не физика никакая, потому что горение — процесс химический!.. То есть химия — она тоже, конечно, в какой-то степени физика: орбиты электронов… то-сё… массы атомов… но не до такой же степени, чтоб поднять вязанку дров физически, а она возьми потом — и химически дай больше тепла!..
Я прямо вспотел от этой вязанки дров — как будто и впрямь таскал на себе туда-сюда.
И вдруг сообразил.
Бог ты мой, что ж это мне втемяшилось, что вязанки дров нет! А зола?
А продукты горения? Ведь, согласно тому же закону, материя не исчезает и не появляется вновь! Есть вязанка дров! Только она несколько развеялась… вылетела в трубу!.. Но она есть! И потенциальная энергия — при ней! При тех крупицах… при атомах, при молекулах! При золе, при углях!..
Вечером подсунул задачку Витюше Баранову по прозвищу Баран. Мы с ним сидели за одной партой, и физику он тоже знал неплохо.
Витюша фыркнул и отодвинул задачник:
— Куда, куда… Что тут неясного? В тепло, конечно!
Я восторженно расхохотался. Однако минут через двадцать стало не до смеха — Баран ни в какую не желал признавать моей правоты.
Наоравшись до хрипа и обоюдно наобзывавшись словами, самыми нежными из которых были «пень» и «тупица», мы расстались.
Перед сном я ворочался, злобно представляя, как завтра поставлю
Барана пред ясны очи физички Светланы Глебовны. Вот уж кислую рожу он состроит, услышав приговор! Я над ним всласть поиздеваюсь, а потом — что уж! не до смерти же казнить! — великодушно прощу…
Почти так оно и вышло.
Светлана Глебовна подняла тонкие брови и окинула нас, птенцов, своим ласковым взглядом.
