Уильям Тревор - Пасынки судьбы
Спустя три недели, утром того дня, когда Джозефине предстояло к нам переехать, кузнец проговорил с ней целый час, а потом отправил к священнику, который, напомнив ей, что она будет жить в протестантской семье, призвал ее к осторожности. «Если по пятницам они не едят рыбы, — сказал он, — пусть дадут тебе яйцо». Но опасения священника не подтвердились: по пятницам, чтобы не было лишних хлопот, в Килни все питались рыбой: мясо нельзя было есть не только Джозефине, но и миссис Флинн, О’Ниллу и Тиму Пэдди.
Джозефине понравилось у нас с первого же дня. Ее нисколько не раздражало, что Джеральдина и Дейрдре хихикают за ужином, да и отец показался ей человеком покладистым, хотя ей и не разрешалось греметь при нем посудой. Какой славный, думала она, — сидит за завтраком в пижаме и не знает, что надеть. Но главной поддержкой в совершенно неведомом для нее мире, в доме, казавшемся ей дворцом, была, конечно же, моя мать. Лестничные площадки — большие и маленькие, — парадная лестница и черная лестница, коридоры и галереи, китайский ковер в красной гостиной, уотерфордские вазы в холле, бессчетное число фарфоровых статуэток в спальне, серебряные фазаны, подносы розового дерева — все это вращалось вокруг нее, словно в калейдоскопе. Суповые ложки — круглые, десертные ложки — овальные, вилку побольше кладут слева от прибора, вилку поменьше — поперек, над прибором, рядом с десертной ложкой. Щепки для растопки лежат возле плиты, соусники и супницы — в буфете, на нижней полке. Мясо хранится в чулане, а кувшины с молоком ставятся на холодную шиферную подставку.
Миссис Флинн следила за каждым ее шагом: умываться утром и вечером, подъем в шесть пятнадцать. В столовой, если с тобой не заговорят, — помалкивать. Когда подаешь блюдо с овощами, подходить слева. Держаться подальше от Джонни Лейси: он и раньше приставал к служанкам, выглядит моложе своих лет, да вдобавок еще и хром. «Да, миссис Флинн», — только и повторяла первые несколько дней совершенно потерявшая голову Джозефина. Каминную решетку она чистила ваксой, медь начищала до блеска мелом, с веником не расставалась ни на минуту. Даже ее собственная комнатушка на чердаке с белым эмалированным тазом и кувшином казалась ей такой же необыкновенной, как и все остальное.
В первый же выходной Тим Пэдди повел Джозефину на мельницу, по поручению миссис Флинн, которая, по-видимому, считала, что по молодости лет он в отличие от Джонни Лейси обидеть девушку еще не способен. Вода падала на мельничное колесо, на виноградных лозах появились первые почки. Тим Пэдди показал ей часы с зеленым циферблатом на центральном фронтоне — спешат на одну минуту, изготовлены в 1801 году. Заглянули они и в зарешеченные окна конторы. Тим Пэдди показал ей табурет мистера Дерензи, письменный стол отца и его вращающийся стул. В Килни они возвращались самой длинной дорогой: сначала по шоссе, а потом, войдя в парк через высокие белые ворота, — по буковой аллее. Не доходя до крытой гравием подъездной аллеи, они свернули вправо, обогнули дом и вернулись с заднего крыльца. «В выходные мы перед домом не ходим, — пояснил Тим Пэдди, — зато в будни я прохожу под окнами, наверно, раз по сто в день». Джозефина понимающе кивнула головой. То же самое она чувствовала, когда в первый день мать водила ее по саду: в течение какой-нибудь четверти часа она была в Килни гостьей, а не служанкой, но знала, что больше ей этого чувства не испытать никогда. В то воскресенье она, миссис Флинн, О’Нилл и Тим Пэдди в шесть часов вечера все вместе пили на кухне чай, а потом Джозефина пошла наверх надевать фартук и чепчик.
Годы спустя, когда Джозефина рассказывала мне все это, мы попытались прикинуть, когда в Килни впервые приехал Майкл Коллинз[16], и решили, что было это, вероятно, ранним летом 1918 года, через несколько месяцев после того, как она сама у нас поселилась. Она вспоминала, как отец сказал ему в прихожей: «Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Коллинз». Эти слова ее озадачили: Майкл Коллинз был не похож на человека, с которым носятся такие, как мой отец, — а что он крупный революционер, Джозефина, естественно, понятия не имела. В тот раз Коллинз с отцом просидели в кабинете больше двух часов, а когда Джозефина принесла им теплой воды для виски, оба замолчали. Двое спутников Коллинза ждали его внизу, в автомобиле. «Джозефина, — сказал отец, — вынеси этим людям по бутылке портера».
Тем летом война в Европе по существу была выиграна, однако весной боевые действия еще продолжались, да и в Ирландии все было очень неспокойно. Де Валера сидел в Линкольнской тюрьме, у него с Коллинзом возникли серьезные разногласия относительно будущего страны[17]. Даже сейчас, после стольких лет, невозможно сказать, с чего именно началось знакомство отца с Коллинзом, хотя, по всей вероятности, это было вызвано тем, что Квинтоны всегда сочувственно относились к гомрулю[18]. Из-за этого многие считали, что мы изменяем своему классу и англо-ирландской традиции в целом. В старинных особняках графства Корк, да и не только в них, не забыли про причуды моего прадеда, раздавшего свои земли. Кроме того, в 1797 году произошел случай, о котором я также знаю от Джонни Лейси: некий майор Аткинсон, начальник гарнизона в Фермое, прискакал в Раткормак с ротой солдат и прямо на улице застрелил шестерых крестьян. На обратном пути он заехал было в Килни напоить лошадей, в чем ему в самой резкой форме было отказано. И эту выходку в фермойских казармах тоже не забыли.
— Вы ведь англичанка, миссис Квинтон? — вежливо осведомился Коллинз перед уходом.
— Да, я англичанка.
Мать и не думала оправдываться. Я стоял в глубине прихожей и не видел ее лица, но, думаю, когда она встретилась с гостем глазами, они были похожи не на каштаны, а на раскаленные угли, как бывало всякий раз, когда ей чем-то досаждали. В Ирландии, считала мать, царит несправедливость, и отнюдь не только одни ирландцы хотят с нею покончить. Мать сообщила Майклу Коллинзу, что она дочь английского армейского офицера, но умолчала о том, что ее отец, чей полк вскоре был отозван в Англию, отнесся к ее браку неодобрительно и с опаской. Для меня же это не было секретом, но долгие годы, по-видимому, развеяли атмосферу недоверия — во всяком случае, я хорошо помню, что дед с бабкой часто и подолгу гостили у нас в Килни. «Здесь я могу жить сколько угодно, — говаривал дед. — Килни — лучшее место на свете». Он, как и мать, был высокого роста, держался прямо. Мне нравился его голос, и я огорчился, узнав, что они с бабушкой уезжают в Индию, куда дед получил назначение. Больше они в Ирландии не бывали.
— Очень вам обоим благодарен, — сказал в дверях Майкл Коллинз. — Да поможет вам бог, сэр.
3Одно время года сменялось другим, время тянулось медленно — так по крайней мере казалось. В памяти сохранились лишь отдельные эпизоды, запомнившиеся по какой-то непостижимой причине. Давно ушедшее детство возвращается в мгновениях и переживаниях. Одна араукария высохла, зато бездомных собак в коллекции моих тетушек прибавилось.
На уроках истории отец Килгаррифф продолжал развивать свою любимую тему — безрассудство войны, причем по-прежнему на примере битвы на реке Блэкуотер. «Эта плешивая английская королева, — тихо мурлыкал он, — выместила свой гнев на Роберте Деверью[19], который подготовил почву для еще одной решающей битвы. Когда она решила его обезглавить, судьба Ирландии опять висела на волоске, на этот раз в Кинсейле[20]».
Я ни разу не видел, чтобы он волновался, манеры его были вкрадчивы, красивое лицо — спокойно. Я заговорил с ним о Майкле Коллинзе, но к приезду революционного вождя он отнесся без всякого интереса или любопытства. «Как жаль, что мы не помним Даниела О’Коннела, не чтим его миротворческий дух», — бормотал он. Не раз вспоминал он и мою прабабку Анну Квинтон, жившую во времена Великого голода. Судя по висевшему в гостиной портрету, она была нехороша собой, но отец Килгаррифф так восхищался ее милосердием, что находил ее красавицей. На ее долю выпало немало испытаний, и он хорошо знал об этом. Она умоляла офицеров из близлежащих казарм рассказать в Лондоне о несчастьях и страданиях, свидетелями которых они стали. С просьбой повлиять на правительство обращалась она и к своим родителям, жившим в Вудком-парке, в Англии. Власти она обличала с такой непримиримостью, что в конце концов ее английские родственники стали отсылать ее письма нераспечатанными. «Ты позоришь наше имя, — в ярости писал ей отец. — Поскольку ты упорствуешь в стремлении предъявлять своей стране всевозможные нелепые обвинения, я вынужден от тебя отказаться». Отосланные письма достались в наследство отцу и хранились в сейфе, на мельнице. Отец Килгаррифф, которого интересовала судьба моей прабабки, прочел их все до одного, а вот отец — вряд ли.
