Александр Грог - Время своих войн 3-4
И втолковывал:
— Захотелось боровика — выкрути аккуратно, лунку закрой и донеси до места, где проверить можно.
И никак не мог успокоиться.
— Тенью должны ходить — тенью! Кто–нибудь слышал, чтобы тень боровики ножом срезала? Что? Ахтеньки — червивый! Ах, брезгливые вы мои! Давно червей не лопали? Вот устрою вам переподготовку с поеданием личинок!
Седой не из тех шутников, за которыми долго ржавеет, запросто, в любой момент, способен такое устроить. Отвечал за подготовку выживания в условиях экстремальной среды…
Сегодня Седой добрый. Вдвойне подозрительно.
— Блины затворяете? Правильно. Блин не клин, брюха не расколет…
Сашка смотрит, как Миша управляется с оладьями (каждый третий, считая некрасивым, в наказание съедает) в который раз думая — до чего же прожора! На него и в подразделениях, зная особую неуемность в пище, ценя особые размеры, как правофлангового, и необыкновенную силу, выписывали двойной паек. Впрочем, Миша считал это заниженной нормой и умудрялся перехватить кусочек–другой на стороне. Всякое готов бросать в свою топку. За это, за всеядность, да кое–что другое, и прозван «Беспределом».
Тремя днями раньше Дрозд с Сорокой сами навещали Петьку — Казака, смотрели — где будет новый базовый схрон на всю группу.
— Гриб и огурец в жопе не жилец! — высказывал Казак свое понимание калорийности.
Ходили за змеями — побаловать себя.
— Тебе их сам черт указывает! — возмущался Михаил Петькиной удачливости.
Казак, змей съевший больше, чем иной человек рыбы, довольно ухмылялся. Схватив за хвост, разматывал и ударял о пожню, сильными ловкими пальцами скручивал, отрывал голову, зажав тушку от хвоста, отжимал, спускал кровь. Тут же чулком сдергивал кожу до клоачного отверстия, вываливались кишки, отщипывалось все ненужное с куском хвоста, ронялось под ноги.
— Наследил–то! Теперь прибирай! — сердился Сашка.
Следуя привычке — не оставлять следов, зачищали место…
Миша тоже убил змею, а Петька учил его самостоятельности — разделывать и готовить на пару.
— Первое дело соус! — говорил Петька. — Муравьев под это дело давить не будем, хотя я и это пробовал. Но в наших условиях муравьев ловить муторно — мы и они неусидчивые. Лучшее, что могу предложить — это кетчуп и майонез из расчета 50 на 50, но предлагать не буду, поскольку и этого нет. Попробуем с хреном. Я у Седого накопал корешков возле бани. Только бы, вот, натереть… Есть терка?
— Так сжуем, — объявлял свое привычное Миша — Беспредел. — В прикуску!
И сжевал!.. А змея? Пусть и не одна? Сколько от той змеи… Только на пригляд.
…Седой осматривает все, не критикует, но все же недовольно бурчит.
— Как ночуете?
— Так, — неопределенно говорит Миша.
— Почему шалаш не сделали?
— Так погода на загляденье. Звезды–гвозди — прямо как в куполе, что не замалевали… Нет охоты в такое время–то еще под что–то лезть.
— Охоты мало? — перехватывает Седой. — Невольки прибавить?
— Да ладно тебе, Седой, сейчас сделаем.
— Ночью дождь будет, — поясняет Седой. — Давай–ка, пока не стемнело, шалаш делать. «Илья» завтра!
— А если в схроне? Можно успеть наладить верх.
— Не тот у меня возраст, чтобы под землю, — говорит Седой. — Притянет!
— Змей — Георгиевич придет работу принимать? Ты за Змея? Извилина?
И у Седого когда–то было прозвище — «Змей». Передал его Георгию с «наследством», с подразделением. С того ли сам получил, что одежду носил до первого упрека: тогда стирал ее в последний раз, отглаживал, складывал аккуратно, да закапывал в землю, словно часть себя самого — собственную оставленную шкуру. Но «Змей» теперь переходящее, теперь это — «командирское право».
— Хирург в отъезде. Я приму. Извилина ногу повредил.
— Что так?
— Оступился на неровном! — говорит Седой и сердится, вспоминая, как третьего дня…
…Отступая в сторону — «дал вид».
Георгию открылось озеро, и он замер, застыл столбом. Извилина также осторожно выдохнул.
— Я и не думал, что такая красота может быть!
Озеро улеглось, словно блюдце в ладони, утонувшего великана. Пять камней — пальцев: четыре вместе, а один в стороне, только подчеркивали это.
— Неужели само по себе сотворилось?
Природа правдива в своей открытости и настолько, что это кажется неправдоподобным, и человеку все время хочется в чем–то ее уличить…
— Есть еще и Божья стопа, но порядком отсюда… Исключительно для бабских дел — их ворожбы. Там бабы купаются, вернее, купались, когда знали, для чего та стопа. А это — Рука или «порука». Древнее место Присяги. Михей смысл передал…
Георгий понимает, что Седой привел сюда его и Извилину не просто так. Михей с недавних пор авторитет для всех — читали его тетрадки, удивлялись.
— Теперь рассказывайте, что на самом деле задумали.
— Да брось ты, Седой, — бормочет Командир.
— Слышь, Георгий, ты меня знаешь, сочту — за нос водите, зарежу как дурную собаку — ночью зарежу, даже не почувствуешь.
— Все — правда, — вмешивает Извилина. — Только это часть от общего — вернее первый этап.
И принимается рассказывать…
— Все–таки многоходовка, — спустя некоторое время роняет Седой. — На каждом этапе все накрыться может.
— Ракушка на внешнюю — спираль с расширением.
— Центр — мы?
— Да, с нас все начинается.
— Алмаз алмазом режут, а плута плутом губят. Никак, ты, Сергей, еврейство решил переплутовать? Дождемся? Будет ли на них «Вседомовное Проклятие»?
Сергей — Извилина не отвечает, поскольку не хочет лгать. Даже сейчас, нераскрывший и десятой доли от целого, да и целое, по правде говоря, у него еще не сложилось, да и не могло сложиться, пока само начало, острием которого они являлись, не пошло врезаться в гангренизированную плоть, срезая куски, выпуская гной, беря глубже, частью срезая и здоровое — это уже от нехватки времени и запущенности болезни… Так вот, этот самый Сергей, думающий уже частью и о пересадке здоровых тканей на глубокие, казалось бы, безнадежные раны, сам являющийся частью проекта Генштаба, одного из многих, разработанным в недрах Главного Разведывательного Управления, давнего, и скорее всего уже позабытого, пылящегося в архивах, не знал что ответить Седому.
Как так получилось? Могло ли это произойти без «помощи» извне?
Каждый новый правитель приятно удивлял чем–нибудь из того, что не было у предыдущего. Фигуры едва пометившие кресло в расчет можно и не брать. После невнятных по звучанию, но привычных непоколебимым смыслом речей Брежнева, удивил членораздельной речью, но уже невнятным смыслом, генсек Горбачев. На том генсеки и закончились — пришли иные, вроде бы с осмысленностью и внятностью речей, но поносом дел по стране. Поскольку страну сдали, стали звать их по другому — президентами. За пьяным президентом пришел трезвый, но поносными речами и поносными делами все и заканчивалось. И на третьем уже не видели разницы — трезвый ли русский, трезвый еврей — все равно мелочь. Уже и без разницы.
«Пипл пилил бабло!» — едва ли не восторженно оправдывалось правительство, у которого блестели глазки новомосковским ажиотажем. — «Скоро наладится!»
Наглость — второе счастье. В Москве — первое. В 90‑е мало кто из обладающих властью не принял участия в параде негодяев. Через два десятка лет быть негодяем было признано обязательным…
Что не вызывало сомнения — это хазарский путь, где иудейская вера новых правителей — правящего слоя, уже как обязательное, как высшая партийная принадлежность. Но это не вера, хотя и религия, она основана на сиюминутной выгоде и предлагает вход без права выхода на основе элитарности. Все, кто в организации — высшие, кто вне ее — низшие, и с ними можно делать что угодно — как с домашним скотом…
— Победим? — настойчиво спрашивает Седой, понимая, что — нет, вряд ли, но здесь уже скорее сходясь мыслью с неизвестным ему Монтенем; что бывают поражения в своей славе не уступающие величайшим победам, как так — 300 спартанцев, удерживающих ущелье у Фермопил или Брестская Крепость…
Извилина пожимает плечами.
— Группу жалко! — говорит Седой.
— Другие не справятся.
— А ты, Извилина, значит, всерьез решил помирать?
— Кому–то надо — людей не хватает.
— Без тебя не раскрутится.
— Раскрутится! — уверяет Извилина. — Обязательно раскрутится. Только чуть медленнее, как бы само по себе… Одним из важнейших факторов операции, является создание и последующее продвижение работающей Легенды, ей нужна опорная точка, но желательно несколько. Сократ не просто яд выпил, он и чашку за собой вылизал. Но здесь только второе было его собственным решением — протестом, первое — обязанностью.
