Василий Аксенов - Бумажный пейзаж
И вдруг уже перед самым выходом Велосипедов увидел пролетарскую картину и застыл в полном изумлении. Какое сходство, какое умопомрачительное сходство реалистического искусства, дорогие товарищи! В простоте душевной он даже оглянулся на благодетеля. Тот покивал ему с подобием патрональной улыбки, но и от этого сходство не уменьшилось.
Волна московских санкюлотов весело вливалась в здание административно-партийного центра. Заведующий идеологическим отделом товарищ Феляев был взят живым. Панорама по стенам его кабинета. Укрупнение — «Булыжник — оружие пролетариата»…
Вдруг распахнулась дверь, и в кабинет влетел средних лет молодой человек, влачащий на сгибе руки загранплащ и заграншарф, а через плечо полосу коньячного запаха, и — к могущественному лицу с распростертыми и с растленным московским — голуба!
Велосипедов вышел и поклонился Аделаиде, та улыбнулась ему в ответ опять же доброй партийной улыбкой, словно он был ее юным пионером, делающим первые шаги в авиамоделировании.
В коридоре учреждения посетило, увы, нашего героя не вполне здесь уместное чувство дискомфорта — а деньги-то на все эти разрешенные удовольствия где взять? Садово-огородный — 800 рэ, «Жигули» — 6000 на бочку, да на Болгарию нужно не менее тыщи, а зарплата у нас, как известно, 150, да еще вычеты, что же получается, ведь не у Партии же денег просить, для Партии это все — такая низкая материя. А зачем же писал, просил этих благ, если знал прекрасно, что кровных велосипедовских-то едва-едва на жратву натягивает? Вот так позор будет, если не сможешь выкупить обещанные блага, а если до Леонида Ильича это дойдет, вот будет полный вперед по позору, полнейшее неудобство… вообще… отбой…
Он вышел из райкома.
Взлетели две птицы. По ветру волоклась огромная смятая бумага. Резко отразилось солнце на двигающейся форточке восьмого этажа. На душе потеплело: главное — большое спасибо!
Между тем в оставленном только что кабинете разыгрывалась сцена едва ли школьной конспирации. Могущественный товарищ Феляев и его любимый лауреат-дизайнер задумывали смыться из-под строгого ока Аделаиды Евлампиевны, ибо намечалась «сногсшибательная кайфуха». Казалось бы, остерегись, Альфреша, большая ответственность на плечах, однако Феляев под влиянием своего детища основательно забогемился, да и вообще по грязевской своей посконной натуре всегда был жаден до телесных безобразий.
Дизайнер жадно, с некоторыми брызгами изо рта повествовал: познакомился вчера с девчонками из бюро «Спутник», легкомысленные, живые, хулиганочки, вчера в самолете летели из Будапешта, вот тебе, кстати, сувенир из гуляш-социализма, часы «Сейко», и давай-ка друг-голуба в темпе оформляться в Австралию, как зачем, на фестиваль прогрессивных же, иденать, сил мирро во всем мирро, а пока давай сваливать, пусть тут Аделаида сама идеологический дрын чешет, а на кой тебе триста гавриков в отделе, да целый еще полк актива, ты себя Наполеоном должен ощущать, — так частил любимый циничный дизайнер, только что оформивший советско-отечественный павильон на выставке пламенных моторов в братской, спасенной нашими танкистами от студенческого разбоя солнечной Венгрии и уже собирающийся — вот она одержимость, вот она убежденность в правоте нашей эстетики! — в эту отдаленную до поры Австралию — ну как не ценить, не уважать такого человека!
Хлебнув второпях из плоской фляги согретого дизайнеровскими ягодицами коньяку, Феляев надел замутненные очки (подарок токаря Пшонцо) и вызвал Аделаиду, которая, сука, конечно, уже догадалась, что к чему.
— ЧП в Союзе архитекторов, — сказал Феляев. — Срочно выезжаем. Необходима хирургическая операция, обнаружились связи с Западом, сомнительный обмен идеями на последнем коллоквиуме в Сухуми. Все приемы переписать на завтра или лучше на послезавтра.
Проклятая догматичка молча кивнула — дескать, только потайной дисциплине подчиняюсь. Все человеческое ей чуждо, как «Банде четырех».
Дизайнер препохабнейше вел себя в «Чайке», хлебал свой коньяк, проливал, совал шоферу, слюнявился, рассказывая о девке, которая из всей вчерашней компании показалась ему самой надежной, — «ноги от ушей растут, штучки торчат, и глазки смышленые», вот адресочек, Потапыч, а если без подружки окажется, так и трио можно разыграть, а, Потапыч?
В общем, полный пошел какой-то неуправляемый анархизм хорошо еще, что шофер — свой человек, фронтовик-разведчик, матрос-железняк-партизан, понимает, как нелегко порой работать с художественной интеллигенцией…Экое v тебя, Олег, понимаш, кружение ума. а ведь в работе-то, в творчестве настоящий, понимаш, глубокий советский художник, понимаш, на уровне Товстоногова…
Как раз стояли у красного светофора, и шофер уважительно кивнул, дал понять хозяину, что волноваться нечего, он, майор госбезопасности, все диалектические сложности нашего времени прекрасно понимает. Золотой человек, отпущу его сегодня калымить на весь день.
Заехали на Грановского, взяли по пайковым талонам языковой колбасы кило, шейки полкило, дунайской сельди в районе кило, тройку банок крабьего мяса, по паре бутылок британского джина и итальянского чинзано, литр водки винтовой, в общем, на любой вкус состав, прямо скажем, впечатляющий. Поехали дальше.
Феляев все-таки решил завязать с другом художественный разговор, чтобы все-таки матрос-железняк как-то ошибочно все-таки не подумал, что на блядку едем, чтобы, случись допрос какой-нибудь, мог ответить, о чем хозяин с лауреатом говорили.
— Ну а как там в Венгрии вообще-то с дизайном? — осторожный был, хотя и вполне профессиональный вопрос.
— Жуево! — захохотал Олег. — Очень жуево! С дизайном, Потапыч, там очень и очень жуево!
Шофер улыбнулся в зеркальце заднего вида — все человеческие слабости понимаем.
— Да, до наших мастеров им еще далеко, понимаш, — задумчиво глядя на проплывающие в окне «Чайки» лозунги, проговорил Феляев. — Скромничать нечего, большой мы сделали прогресс. Глянешь вокруг, каждый кубический сантиметр — поет!
Один солдат на свете жил.Красивый и отважный,Но он игрушкой детской был,Увы, солдат — бумажный… —
проорал вдруг дизайнер с какой-то неадекватной моменту дикостью.
Феляев заговорил торопливо, чтобы отвлечь друга от этой ничего хорошего, кроме антисоветчины, не обещающей дикости:
— А вот знаш, Олег, много думал я над твоим дизайном моего кабинета и понял, что ты был прав, а не я. Вот видишь, друг, умеет Партия вести диалог с художником, врут про нас, Признаю свою ошибку насчет картины, когда говорил, что не вписывается. Вписывается, друг! Каждый посетитель застревает перед ней и на меня оглядывается. Значит, ощутимо наследие первых борцов, так, Олег?
Дизайнер вдруг глянул на него сбоку и как-то не по-хорошему, как-то, понимаш, по-старому, как будто и водки с ним не пили и не щекотали друг друга в финской бане, как-то по-вражески посмотрел, с насмешкой и презрением. Впрочем, тут же за плечи обнял, захохотал по-свойски:
— Я же тебе говорил, Потапыч-голуба, ты без этой картины лишь эскиз, а она без тебя — говно на палочке! Хеппенинг продолжается!
Под сильными порывами ветра на площади Гагарина летала бывшая афиша, о чем вещавшая — загадка. Пяток скульптур на близкой крыше — пилот, доярка, свиноматка… На Западе, в преддверье слизи, скопленье туч крутым бараном, дорога шла в социализм, к неназванным, но братским странам. Эх, просится здесь нержавейка, монумент ракето-человека. Клич надо бросить среди скульпторов, пусть отразят неотразимые черты НТР советской действительности в лучших традициях калужского мечтателя. Какое, однако, все вокруг родное — ОБУВЬ, ХРУСТАЛЬ, КОММУНИЗМ…
…Как только вышли из лифта в том доме, адрес которого заполучил дизайнер, летя из Венгрии, так Феляев и заколебал себя, просыпалась порой в человеке, смешно сказать, прежняя липецкая стеснительность, вспомнились мамкины щипки — честным надо быть, а не богатым.
Из— за дверей квартиры доносился молодежный рев и резкие режущие звуки авангардистской музыки. Лопнула фелявская мечтишка о тихой хавирке с двумя сознательными девчатами. Дверь распахнулась — все было заполнено дымом и вибрирующей массой молодежи. Длинноволосый и грязный советский хиппи тыкал пальцем в лидера идеологии:
— Вот так булыга прикатилась! Ребята, аврал, булыжник пришел, оружие пролетариата!
Запрыгали три девки в хламидах с нашитыми лоскутами:
— Булыжник! Булыжник! Революция продолжается!
Честное слово в кавычках
В один прекрасный понедельник в газете «Честное Слово» появилось открытое письмо представителей советской общественности.
Я как раз шел с работы, стояла закатная пора, очарование души. Шло — с успехом — восьмое десятилетие нашего века. Милостивый государь, вы еще молоды и у вас есть шанс увидеть завершение столетия, ну а за пределами 2000 года и в самом деле трудно представить себе продолжение столь бардачной ситуации, именуемой… замнем для ясности. Так однажды высказался один тут старик по соседству, который иной раз приглашает меня третьим на бутылку «Солнцедара» в проходном дворе за магазином «Комсомолец». Сказано неплохо, однако полной ясности в цитате нет, значит, не Ленин.
