Джойс Оутс - Исповедь моего сердца
400 000 долларов так никогда и не были возвращены законным владельцам.
«Авьеморская дева»
IЭто случилось через восемь дней после потрясшей всех смерти мистера Стерлинга, когда дом на Гринли-сквер был все еще погружен в траур. Девушка в поношенном черном бархатном плаще подошла к парадной двери и постучала маленьким кулачком так слабо (наверное, бедное дитя не имело понятия о том, что существуют дверные колокольчики и кованые молоточки в виде традиционного американского орла), что нижняя горничная в течение нескольких минут не слышала стука. Ах, какой резкий порывистый ветер дул в то майское утро, как холодно светило солнце, можно было подумать, что это не весна, а зима на исходе…
Кем была эта девушка? Еще одной запоздалой скорбящей? (Ведь изысканно обставленное бдение у гроба, еще более изысканные отпевание и погребение и несколько дней, в течение которых в дом стекался нескончаемый поток посетителей, желавших выразить соболезнования, уже закончились.) Или ее визит вообще не имел никакого отношения к похоронам мистера Стерлинга? И почему она, такая юная — ей, разумеется, было не больше семнадцати лет, — без провожатых, одна ходила по такому большому городу, как Контракэуер? Странно было и то, что она долго мешкала, прежде чем решилась наконец робко отодвинуть щеколду на калитке и, проследовав по вымощенной плиткой дорожке, подойти к входной двери; ее лицо было почти полностью скрыто под свободно ниспадающим капюшоном, словно она боялась, что кто-то наблюдает за ней и, не дай Бог, может узнать.
По случайности, как это часто бывает, за ней действительно наблюдали из окна верхнего этажа: девятнадцатилетний Уоррен Стерлинг-младший, романтически настроенный сын покойного, изнуренный оплакиванием отца, в последнее время приобрел привычку подолгу печально смотреть из окна на площадь, наблюдая за наемными конными экипажами, автомобилями и пешеходами, монотонно движущимися внизу то прибывающим, то убывающим потоком. Так же и его мысли, непостоянные, окрашенные то меланхолией, то гневом на несправедливость утраты, монотонно текли неуправляемым потоком. Почему-то они вертелись не столько вокруг отца, сколько вокруг смерти как таковой. И почему-то, пытаясь думать об отце, которого уважал и любил, он вспоминал лишь шок, испытанный при виде призрачного воскового лица в гробу; его потрясло превращение живого человека в свое оцепеневшее подобие, словно бы спящее среди белых шелковых подушек и удушливых охапок мертвенно-белых лилий. Бдение у гроба; заупокойная служба; погребение; толпы скорбящих; бесчисленное множество заплаканных лиц; объятия, рукопожатия, невнятные слова сочувствия… А потом — дни траура: его эмоциональное состояние менялось каждый час, и каждый час таил в себе опасность, потому что иногда Уоррену Стерлингу удавалось скрывать свое горе, как подобает взрослому мужчине, а иногда он, словно слабый ребенок, не мог сдержаться. Почему Бог покарал отца смертью? Почему смерть была такой неожиданной, такой жестокой? Ведь отцу было всего пятьдесят два года, казалось, что он совершенно здоров; он был счастлив в семье, в работе, тверд в вере. Мистер Стерлинг был исключительно хорошим человеком, его любили, им восхищались многие. И тем не менее сердечный приступ убил его прежде, чем Уоррен, вызванный матерью, успел прибыть домой из своего Уильямс-колледжа; внезапность этой смерти казалась Уоррену особенно жестокой и несправедливой.
— Не дал мне даже попрощаться с отцом, — полным муки голосом жаловался Уоррен. — Не могу простить этого Богу, хотя понимаю, что должен.
Там, в Уильямстауне, штат Массачусетс, у себя в колледже, Уоррен подпал под влияние некоторых профессоров, отличавшихся свободомыслием и исповедовавших дарвинизм, и по собственному почину читал таких оказывавших на него дурное влияние авторов, как Томас Хаксли, Уолтер Пейтер, Сэмюэл Батлер, а также этого рифмоплета Алджернона Чарлза Суинберна; его болезненно волновал роман Томаса Гарди «Тэсс из рода д'Эрбервиллей», а еще больше — «Джуд незаметный». Теперь, вместо того чтобы делать физические упражнения на свежем воздухе, он запирался у себя в комнате, часами сидел у окна, вглядываясь в мощенную булыжником улицу и маленький сквер за ней, где давным-давно, в детстве, он с невинным восторгом носился под неукоснительным присмотром няни. «Пусть Бог покарает меня смертью, — в порыве чувств поклялся себе Уоррен, — если я еще когда-нибудь позволю себе быть столь бездумно счастливым».
Тем не менее в то утро помимо своей воли он живо заинтересовался таинственным явлением в сквере молодой девушки. Она была явно ему незнакома, не походила она ни на гувернантку (поскольку возле нее не было никаких детей), ни на служанку (потому что ни одна служанка не могла свободно разгуливать в десять часов утра в будний день), судя по скромному платью и нерешительному поведению, а также по тому, что пришла одна, девушка не принадлежала к его социальному кругу. Минут десять-пятнадцать она, несмотря на холодный ветер, медленно бродила по дорожкам, словно готовясь к чему-то, и робко поглядывала на дом Стерлингов. Решится ли она перейти улицу и позвонить в дверь? Прижавшись лбом к оконному стеклу, Уоррен внимательно наблюдал за девушкой. Имея слабое представление о моде, он все же догадался, что ее плащ с большим свободным капюшоном старомоден; более того, он явно был с чужого плеча: подол волочился по земле. Поношенный наряд деревенской девушки, быть может, по-своему и милый, здесь, на Гринли-сквер, выглядел неуместно. Так же как и робкое поведение девушки казалось здесь неуместным и старомодным. Наконец она решилась перейти улицу. Взволнованный, Уоррен отпрянул от окна, чтобы она случайно не увидела его. У него создалось впечатление, что девушка очень молода, очень мила и очень испуганна, как человек, стоящий на краю обрыва. В тот момент, когда ветер приподнял капюшон ее не по фигуре огромного бархатного плаща, она болезненно напомнила ему одну из любимых картин отца: писанное маслом полотно шотландского художника XVIII века, с незапамятных времен висевшее в гостиной родителей и называвшееся «Авьеморская дева». На нем было изображено грозовое небо, перемежающиеся лесом скалы, а на переднем плане — стройная девушка в широком иссиня-черном плаще, сцепившая руки и поднявшая к небу глаза в истовой молитве. Очень бледная, почти бесплотная, девушка излучала невинную, ангельскую красоту. Художник придал ее взгляду неземное сияние, на щеках играл легкий болезненный румянец; бархатный капюшон соскользнул с ее головы, и ветер трепал струящиеся светлые локоны. Неподалеку от девушки был изображен серый каменный крест. Что крылось за названием картины «Авьеморская дева» — старинная легенда? баллада? какая-то шотландская историческая драма?
Никто в семье, даже сам мистер Стерлинг, любитель-коллекционер предметов шотландской старины, этого, похоже, не знал.
IIМина Раумлихт? Из деревни Иннисфейл?
Она, несомненно, была деревенской девушкой, оробевшей при виде роскошного дома Стерлингов, — горничная поняла это с первого взгляда и решила, что с подобной посетительницей нечего церемониться.
Она, видите ли, хочет видеть мистера Стерлинга!
И говорит таким испуганным детским голоском!
Поскольку мисс Раумлихт, как представилась девушка, ничего не слышала о смерти хозяина, она едва ли могла быть сколько-нибудь важной персоной; разумеется, ни родственницей, ни приятельницей Стерлингов она не являлась; равно как и бывшей здешней служанкой — словом, никем, кого следовало бы принимать всерьез. Поэтому горничная весьма неприветливо заявила ей, что это невозможно, нет, она не может видеть мистера Стерлинга; и никого из членов его семьи — тоже, поскольку в настоящий момент они «не принимают». Но если хочет, она может оставить для миссис Стерлинг свою визитку. Или написать письмо и отправить его по почте…
Смущенная негостеприимным тоном горничной, Мина Раумлихт чуть попятилась назад, однако с детским упрямством как вкопанная застыла у самой двери. Ее ресницы трепетали от собственной дерзости, губы дрожали, но она настойчиво твердила, что ей необходимо видеть мистера Стерлинга, мистера Мейнарда Стерлинга, потому что у нее дело чрезвычайной важности, совершенно неотложное, и она проделала ради этой встречи долгий путь.
Долгий путь? Это из Иннисфейла-то? Голос горничной звучал почти презрительно, ибо Иннисфейл, крохотное селение у подножия ближних гор хребта Чатокуа, находилось всего в каких-нибудь двенадцати милях от Контракэуера.
Глаза девушки наполнились слезами. Она стояла, взволнованная, задыхающаяся, словно человек, отчаянно решившийся на дерзкий поступок, потребовавший от него невероятной храбрости и напряжения всех душевных сил, а посему не могущий позволить себе отступить. Снова спросив, не может ли она все же повидать мистера Стерлинга, она снова услышала краткий и бесцеремонный ответ: нет, не может. Сцепив руки, девушка поинтересовалась, «не на работе ли сейчас Мейнард» — что прозвучало весьма странно — и услышала еще более резкое: нет, не «на работе». Может быть, он в отъезде? — потому что она знает (эти слова девушка пробормотала едва слышно, опустив глаза), что он много путешествует. На это горничная нарочито вызывающе отчеканила: нет, «хозяин не в отъезде».
