Патрик Нит - Новоорлеанский блюз
От желающих пососать лед не было отбоя — дети проституток, сутенеров, уличных проповедников (ведь других детей в Култауне и не было) с напряженными лицами протягивали Лику свои грязные монетки, а когда холодные ароматные кусочки оказывались во рту, глаза их буквально светились счастьем.
— Один кулек — пенни! — кричал во все горло Лик. — Один кулек — пенни! Отходи прочь, кто без денег!
Спустя более чем полвека белые «теоретики джаза» (или «заплесневелые в своем невежестве личности») — они сами называли себя «пуристами»[7] — писали свои исторические исследования о рождении новоорлеанского стиля[8], основываясь на достаточно тенденциозных воспоминаниях таких джазменов, как Луи Армстронг, Джо «Кинг» Оливер[9] и Джелли Ролл Мортон[10]. Они сочли необходимым упомянуть и о легендарном Лике Холдене и его золотой трубе, хотя о его жизни практически ничего не знали. Поэтому они просто добросовестно пересказали то, что записал Армстронг в одной из своих многочисленных записных книжек: «Как получилось, что Холдена стали звать Лик? Это произошло потому, — пишет Луи, — что он припадал к трубе, как к куску льда». Но фактически Лик утратил свое прежнее имя Фортис много раньше, когда он кричал на Канал-стрит.
— Один кулек — пенни! Отходи прочь, кто без денег![11]
Сказать по правде. Лику нравилось работать у старика Стекеля, а что до мальчишек, то они дразнили его больше из зависти. Во-первых, Лик зарабатывал деньги, а во-вторых, он стал чем-то вроде местной знаменитости под кличкой «Лик, разносчик льда». Но самым лучшим было то, что, когда поток покупателей иссякал, Лик и Соня имели возможность ублажать себя до отвалу льдом с саспариллой, заглядывать через окна в ночные бары и слушать култаунских музыкантов, играющих блюзы, регтаймы и джаз так громко и азартно, что сердца мальчишек бились в такт музыке с такой силой, что, казалось, вот-вот выпрыгнут наружу.
Лик чувствовал себя в этой атмосфере как рыба в воде. Он не отрываясь смотрел на чернокожих, так славно отплясывавших кекуок[12] (с такими же «воздушестью» и «гратиозой», как это делали белые в кварталах Джонс или Синклер); смотрел на белых туляк, которые, раздухарившись, швыряли двойную плату за выпивку; смотрел на проституток, которые приседали в танце так низко, словно хотели почесать задницы о доски пола. Соня умел здорово описать словами все то, что они видели. Лик был в восторге от того, как он это делает.
— Ударник — словно комар под дождем; он так возбужден, что весь дрожит, будто лежит голый на снегу. А у пианиста пальцы скользят по клавишам, как жуки-плавунцы на воде, когда ее поверхность морщится под ветром. Басист — это конь-тяжеловоз, который привык ступать медленно, а саксофон точь-в-точь хобот африканского слона; когда его хозяин трубит в него, то хочет, чтобы все звери его слышали.
— Ну а трубач? — нетерпеливо спрашивал Лик. — Скажи, как тебе показался трубач?
— Тебя интересует труба, дорогой Лик? Труба — это пиписька твоего папочки! Ты видел лицо трубача, когда он трубил? Вот так выглядел твой папочка, когда делал тебя вместе с твоей мамочкой.
Лик надулся, когда Соня вспомнил о его папочке. Потому, что Лик и понятия не имел о том, кто он такой.
Прячась на задворках култаунских ночных клубов, Лик и Соня слышали все, что могли предложить публике первые величайшие музыканты двадцатого века. И неудивительно, что это так горячило их кровь! Музыканты были не только местные, из Култауна, были там и известные руководители оркестров, которые начали свое триумфальное шествие через весь двадцатый век из Сторивилля, в Новом Орлеане, распространяя при этом то, что теоретики называли впоследствии «култаунским саундом». А среди трубачей самым великим и самым известным был Чарльз «Бадди» Болден[13], с легкими, как у паровоза, и стальными губами: его корнет издавал звуки настолько сладостные, что благодаря им на танцевальной площадке любого клуба и на любой грязной и унылой улице воцарялась атмосфера всеобщей любви и братства. Лику довелось лишь один раз услышать, как играл Бадди Болден — бог знает, когда это было, но, судя по жизнеописанию великого музыканта, примерно в 1907 году (когда Болден вынужден был бежать из Нового Орлеана из-за осложнений на любовной почве), — в ту ночь Лик поклялся научиться играть на трубе. И в ту же ночь его настигла большая неприятность, однако она была самого легкого вида из трех возможных.
Обычно швейцары, сутенеры и проститутки не обращали внимания на Лика и Соню, если, конечно, поблизости не было блюстителей закона, находящихся при исполнении обязанностей. Так бывало везде, кроме самого большого в Култауне ночного клуба «У беззубой Бесси», где швейцаром был громадный мужик по имени Эванс (которого все звали Добряком). Без какой-либо определенной причины Добряк почему-то невзлюбил Лика. Поэтому он постоянно вышвыривал Лика и Соню из клуба, и его присутствие на Канал-стрит стало в буквальном смысле дамокловым мечом, постоянно занесенным над головами мальчиков. Лик скоро решил, что посещение этого клуба не стоит того, чтобы потом потирать ушибленную задницу и отряхиваться от уличной грязи. Но в тот вечер в Култаун приехал сам Бадди Болден и ночью должен был играть в клубе «У беззубой Бесси». Отлично! Хотя Лику только что исполнилось восемь, такого случая он упустить не мог.
Мальчики спрятали тележку со льдом в тупике аллеи и незаметно пробрались в клуб через окно. Они знали, что Добряк будет высматривать их во все глаза и в самом клубе, и рядом с ним, поэтому мальчики залезли под стол, за которым расположилась особо буйная компания, решив, что это самое надежное укрытие. Когда оркестранты заняли места на сцене, Болдена среди них не было. Оркестр заиграл какой-то регтайм, пары потянулись к танцевальному кругу, но Лик ждал большего. И вот, когда музыканты играли уже наверное полчаса, звучание оркестра внезапно перекрыл звук корнета, настолько громкий, что Лик готов был поклясться, что это гудок парохода, но тон его был чистым, словно луч света, проходящий через прозрачное стекло. А когда сам великий человек появился на сцене, все, кто был в клубе, встали и стоя приветствовали его в благоговейном молчании. Лик тоже не мог сдержаться. Соня изо всех сил тащил его за руку вниз, но Лик, чтобы лучше видеть музыканта, залез на стул и во всю силу своего голоса закричал, что он счастлив услышать такую игру на трубе.
Потом Лик почувствовал, как огромная лапа схватила его за горло. Другой рукой Добряк схватил Соню и выволок обоих мальчиков на улицу. Он колотил их головами друг о друга до тех пор, пока у них не зазвенело в ушах, а из глаз не полились слезы.
— Если я еще раз увижу вас в этом заведении, я сделаю из ваших задниц дуршлаги для промывания бобов! — орал Добряк.
Лик и Соня наверняка не отделались бы так легко, но в клубе вспыхнула потасовка, и швейцар, оставив мальчиков, бросился туда.
Несколько мгновений они сидели на земле, ожидая, когда в их головах наступит просветление, потом, поглядев друг на друга, стали ощупывать ушибы и кровоточащие раны. Лик с трудом встал на ноги и сказал:
— Соня, я пошел. У меня башка — как доска, на которой отбивали мясо.
Но Соня не собирался оставить то, что сотворил с ними Добряк Эванс, без отмщения.
— Друг мой Лик! — произнес он, лежа на земле. — Ты бегаешь от этого толстого старого мудака, ведь ты каждую ночь только и делаешь, что бегаешь от него.
У Сони возник план, как опустить Добряка, и хотя Лик не был полностью согласен с его намерениями, он все-таки решил поддержать друга — что-что, а убеждать Соня умел.
Как только Добряк исчез за дверью клуба (необходимо было оттащить двух разбушевавшихся парней от сутенера, нарушившего, по всей вероятности, условия договоренности, достигнутые ранее), Лик и Соня бросились к тележке со льдом. Они притащили ее к лестнице, ведущей на балкон, опоясывавший здание клуба по всему фасаду, а затем начали затаскивать ее вверх по ступенькам. Тележка была наполнена льдом всего на одну треть, но она все равно была слишком тяжелой, и Лик уже было решил отказаться от задуманного, но Соня вытащил ящик со льдом из тележки, и они затащили его на балкон, несмотря на то что ледяная жидкость текла по их ногам. Соня радостно смеялся, продолжая восхищаться гениальностью придуманного им плана (у него и в мыслях не было поскорее скрыться), а Лик в это время приник лицом к окну второго этажа, не в силах оторвать взгляда от ходившего ходуном настила танцевального круга. Он был буквально заворожен игрой великого Бадди Болдена и больше всего на свете хотел бы быть сейчас в зале.
— Лик! — шепотом позвал его Соня, и тут до Лика дошло, что наступило время действовать. Мальчики, пригнувшись, прошли по балкону и оказались над самой головой Добряка, когда он вышибал из клуба двух буянов, давая при этом волю и рукам, и языку. Соня едва мог сдержать смех, когда они с Ликом наклонили ящик со льдом. Молча переглянувшись и кивнув друг другу, они наклонили ящик еще ниже, так, чтобы ледяная вода полилась на голову ничего не подозревавшего Добряка.
