Кристофер Мур - Агнец

— Не страшись, но узри, ибо принес я тебе весть великую и радостную, и не только тебе, но и всем людям. Ибо в день сей в городе Давидовом родился Спаситель, Господь наш Христос. — И ангел на секунду завис, чтобы до нас дошло наверняка.

Джошуа оторвал от лица руки и рискнул взглянуть на ангела.

— Ну? — спросил ангел.

Я-то уже переварил информацию, поэтому ждал, что скажет Джошуа, но тот обратил лицо свое к небесам и явно просто нежился в сиянии. На его лице застыла преглупая ухмылка.

Наконец я ткнул в Джоша большим пальцем и ответил:

— Это он родился в городе Давидовом.

— Вот как? — спросил ангел.

— Ага.

— И мать его зовут Мария?

— Ага.

— И она девственница?

— У него сейчас четверо братьев и сестер, но когда-то была, да.

Ангел нервно огляделся, точно ожидая, что сейчас сюда нагрянет все воинство небесное.

— Тебе сколько лет, парнишка?

Джошуа таращился на него и ничего не отвечал.

— Ему десять.

Ангел откашлялся и немного помялся, опустившись при этом еще на несколько футов.

— У меня большие неприятности. По пути сюда остановился поболтать с Михаилом, а у него колода карт заначена. Я знал, конечно, что какое-то время прошло, но чтоб столько… — И Джошуа: — Парнишка, а ты родился не в конюшне? Обернутый свивальниками, не лежал в яслях?

Джошуа опять ничего не ответил.

— Так его мама об этом рассказывает, — встрял я.

— Он что — умственно отсталый?

— Мне кажется, ты — первый ангел в его жизни. Я думаю, он просто под впечатлением.

— А ты?

— А мне вообще кранты, потому что я уже на час к ужину опоздал.

— Я тебя понял. Я сейчас лучше вернусь и все еще раз проверю. Если вы по пути встретите каких-нибудь пастухов в ночном, скажите им… э-э, скажите им… что в какой-то момент, где-то… э-э, лет десять назад родился Спаситель. Сможете?

— А чего тут не смочь?

— Ну и ладненько. Хвала Всевышнему по самую рукоятку. Мир на землю и всем людям доброй воли.

— И тебе того же.

— Премного благодарен. Пока.

И так же быстро, как прилетел, ангел кометой взмыл над оливковой рощей, и на нас вновь опустилась темень. Я едва различал лицо Джошуа, когда он повернулся ко мне.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал я. — Следующий вопрос.

Наверное, каждый мальчишка задумывается о том, кем станет, когда вырастет. Наверное, многие смотрят, как их ровесники творят великие дела, и думают: «А я бы так смог?» Для меня же узнать в десять лет, что мой лучший друг — Мессия, а я проживу и умру обычным каменотесом, оказалось проклятьем просто непосильным. Поэтому на следующее утро я отправился на площадь и подсел к деревенскому дурачку Варфоломею: я надеялся, что Мэгги выйдет к колодцу. Если уж мне суждено быть простым каменотесом, по крайней мере, мне достанется любовь чарующей женщины. В те дни мы начинали учиться ремеслу в десять лет, потом в тринадцать получали талес и филактерию, и это означало, что мы стали мужчинами. Ожидалось, что вскоре мы заключим помолвку, а к четырнадцати годам женимся и уже заведем семью. Поэтому, как видите, я не слишком-то рано стал подумывать о Мэгги как о своей будущей жене (а кроме того, мне было куда отступать — я всегда мог жениться на матери Джошуа после смерти Иосифа).

Женщины приходили к колодцу и уходили, носили воду, стирали, солнце поднималось все выше, площадь опустела, а Варфоломей все сидел в тени драной финиковой пальмы и ковырял в носу. Мэгги не появилась. Смешно, как быстро разбиваются сердца. У меня всегда был к этому талант.

— Почему ты плачешь? — спросил Варфоломей.

Он был громаднее всех деревенских мужчин, волосы и борода — косматые и нечесаные, а от желтой пыли, покрывавшей его с головы до пят, походил на невероятно глупого льва. Туника у него была вся рваная, и он никогда не носил сандалий. Имелась у Варфоломея только одна вещь — деревянная миска; из нее он ел и всякий раз ее дочиста вылизывал. Существовал он на милостыню селян, да еще подбирал колосья на полях (Закон требовал, чтобы в полях всегда оставалось зерно для нищих). Я так и не выяснил, сколько ему лет. Целыми днями он просиживал на площади, играл с деревенскими собаками, хихикал себе под нос да чесал промежность. Когда мимо проходила женщина, он высовывал язык и говорил: «Бле-эээ». Моя мама утверждала, что у него — разум младенца. Она, как обычно, ошибалась.

Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.

— Почему ты плачешь? — снова спросил он.

— Мне просто грустно. Ты не поймешь.

Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:

— Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.

— Чего? — То были первые внятные слова, что я от него услышал.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб. Мне нечего делать, поэтому меня ничто не порабощает.

— Да что ты понимаешь? — рявкнул я. — Живешь в грязи. Ты нечист! Ни черта не делаешь. А мне на работу через неделю, и я буду вкалывать всю жизнь, пока не сдохну, надорвав себе спину. Девчонка, которую я хочу, влюблена в моего лучшего друга, а он к тому же — Мессия. А я… я — никто. А ты — идиот.

— Я не идиот, я грек. Киник.

Тут я обернулся и по-настоящему на него посмотрел. Глаза его, обычно тусклые, как придорожная грязь, сияли черными алмазами в пыльной пустыне лица.

— А что такое «киник»?

— Философ. Я ученик Диогена. Диогена знаешь?

— Нет, но чему он мог тебя научить? Ты ж только с собаками дружишь.

— Диоген ходил по Афинам с фонарем средь бела дня, светил им в людские лица и говорил, что ищет честного человека.

— Так он, значит, был пророком идиотов?

— Нет, нет и нет. — Варф взял на руки маленького терьера и теперь размахивал им в такт своим словам. Песику, похоже, это нравилось. — Их там всех одурачила их культура. А Диоген учил, что вся эта манерность современной жизни — фальшивка, и человек должен жить просто, на природе, ничего за собой не таскать, не заниматься никаким искусством, поэзией, религией…

— Как собака, в общем, — сказал я.

— Именно! — Варф выписал в воздухе замысловатый росчерк. Крыса рода собачьих у него в лапе дрыгнулась так, точно ее укачало. Варф опустил песика на землю, и тот уволокся подальше.

Жизнь без забот — в то мгновение звучало сказочно. То есть жить в грязи мне вовсе не улыбалось, да и не хотелось, чтобы народ держал меня за психа, как какого-нибудь Варфоломея. Но собачья жизнь — звучало неплохо. Все эти годы дурачок таил в себе глубокую мудрость.

— А сейчас я хочу научиться лизать себе яйца, — сказал Варф.

Только не это.

— Мне надо Джошуа найти.

— Ты ведь знаешь, что он Мессия, правда?

— Секундочку, ты же не еврей. Мне показалось, ты не веришь ни в какую религию.

— А мне собаки натявкали, что он Мессия. Им я верю. Передай Джошуа, что я им верю.

— Собаки натявкали?

— Они ж еврейские собаки.

— А, ну да. Расскажешь потом, как тебе с яйцами удалось.

— Шалом.

Кто бы мог подумать, что Джошуа найдет первого апостола в грязи, среди собак Назарета? Бле-эээ.

Джоша я отыскал в синагоге — он слушал лекцию фарисеев о Законе. Я пробрался через кучку мальчишек, сидевших на полу, и прошептал:

— Варфоломей знает, что ты Мессия.

— Дурачок? А ты не спросил, давно он это знает?

— Говорит, ему деревенские собаки натявкали.

— У собак спрашивать мне в голову не пришло.

— Еще говорит, мы должны жить просто, как собаки, ничего с собой не таскать, и главное — никакой манерности, что бы это ни значило.

— Это Варфоломей сказал? На ессеев похоже. А он гораздо умнее, чем кажется.

— Еще он хочет научиться лизать себе яйца.

— Я уверен, что в Законе это где-то запрещено. Спрошу у ребе.

— Не думаю, что тебе стоит заводить об этом речь с фарисеем.

— А ты отцу своему про ангела сказал? — Нет.

— Хорошо. Я поговорил с Иосифом, и он разрешил мне учиться с тобой вместе на каменотеса. Я не хочу, чтобы твой отец передумал меня учить. Ангел бы его, наверное, напугал. — Тут Джошуа посмотрел на меня, отвернувшись от фарисея, который продолжал гун-деть на иврите. — Ты что, плакал?

— Кто, я? Нет, это меня от Варфовой вони прошибло. Джошуа положил руку мне на лоб, и вся печаль и волнения моментально отхлынули. Он улыбнулся:

— Так лучше?

— Я ревную к тебе Мэгги.

— Это может быть вредно для шеи. — Что?

— Лизать себе яйца. Шея напрягается.

— Ты меня слышал? Я ревную Мэгги к тебе.

— Я еще учусь, Шмяк. И некоторых вещей пока не понимаю. Господь рек: «Я Бог ревнующий». Значит, ревность, наверное, — штука хорошая.

— Но мне от нее так фигово.

— Видишь, в чем закавыка, значит? Тебе от ревности фигово, но Господь ревнует, значит, это должно быть хорошо, однако если пес лижет себе яйца, ему это, похоже, нравится, но по Закону — плохо.