Майгулль Аксельссон - Лед и вода, вода и лед
И вот под вечер, спустя всего неделю, Бьёрн и Биргер уже сидели в посетительских креслах стокгольмского офиса Карла-Эрика. Бьёрн — со свежевымытой головой и в самых протертых своих джинсах, а Биргер с явными признаками недавней стрижки. Он моргал, глядя на золотые диски на стене, разок погладил палисандровую столешницу, а потом устремил взгляд на Карла-Эрика, который с милостивой улыбкой восседал, откинувшись на спинку своего роскошного кресла, похожего на трон. На одно мгновение Биргер превратился в карикатуру на самого себя: занудный школьный учитель истории и обществознания, который обстоятельно, но без возражений принимает условия лежащего перед ним контракта. Разумеется, у него, как неофициального исполняющего обязанности представителя интересов мальчика, есть известные опасения, но поскольку Бьёрн уже выказал — гм! — некоторые признаки усталости от школы и поскольку для мальчика это важно, и — чего не следует забывать! — поскольку очевидно, что и для звукозаписывающей компании, и для мальчиков из оркестра его согласие не менее важно, то он, Биргер, предпочитает вынести эти опасения за скобки. Слава богу, сейчас и взрослый человек может получить образование, так что если дверь школы сейчас закроется за Бьёрном, то потом так же точно и откроется. Его единственное сомнение вызвано тем фактом, что так и не удалось связаться с матерью мальчика, она за границей, очень далеко, в настоящее время даже не ясно на самом деле, где именно, но он исходит из того, что возразить ей было бы нечего. Потому что — хехе! — то, что соединили случай и звукозаписывающая отрасль, человек разъединять не должен. Нельзя ли воспользоваться вашей авторучкой?
Так все началось. И теперь ничего остановить было нельзя. Бьёрн стал частью «Тайфунз». Нет, больше. Он стал звездой «Тайфунз». И однако — но в этом можно признаться только себе самому, лежа в темной комнате Сюсанны, — не принадлежал к ним. По-настоящему. Так, как остальные музыканты группы. Те знали друг друга с начальной школы и играли вместе четыре года, у них были общие истории и общие воспоминания. А кроме того, Роббан все равно оставался с ними, хотя они никогда не говорили о нем, даже не упоминали его имени. Но он все равно там был. Тот, начинавший с ними вместе. Которого забраковали. Которым пожертвовали.
Они скучали по нему? Или его стыдились?
И то и другое. И этого хватало. По крайней мере для Томми, а то, что думал и чувствовал Томми, то думали и чувствовали также Никлас, Пео и Буссе. С другой стороны, Томми очень хорошо сознавал, что они никогда бы не стали теми, что теперь, не будь Бьёрна. Группой, не только занявшей первую, третью и седьмую строчки в «Десятке хитов», но и оказавшейся семнадцатой в английском рейтинге, так что теперь в субботу их покажут по телевидению. По британскому телевидению! Из Лондона.
В это едва верилось. Но однако это было так. И за все это им надо благодарить Бьёрна Хальгрена. Голос Бьёрна Хальгрена. Лицо Бьёрна Хальгрена. Шевелюру Бьёрна Хальгрена.
И все же иной раз это очень утомительно — быть Бьёрном Хальгреном. Поэтому он закрыл глаза и отключил все мысли, свел себя к четырем чувствам: обонянию и осязанию, вкусу и слуху. И тогда удалось ненадолго скрыться от Бьёрна Хальгрена и побыть собой, человеком без имени и возраста, телом, обитавшим в этом доме, сколько он себя помнит, и каждое утро вдыхавшим его запахи, чьи кончики пальцев знают на ощупь каждую поверхность, чей язык помнит каждый вкус, чьи уши узнают шаги каждого…
Кто-то прокрался на цыпочках по холлу, и в дверях неожиданно возник Биргер со стопкой синих тетрадей под мышкой. Он вопросительно поднял брови:
— Это ты тут лежишь?
— Да.
На мгновение стало тихо. Биргер прислонился к дверному косяку.
— Ты не заболел? — спросил он наконец.
— Нет.
— Ну что, об этом ты мечтал?
— Не совсем.
— То-то, — сказал Биргер. — Так оно и бывает. Никогда не случается в точности так, как человеку кажется. Лучше ли, хуже ли — но не так…
Бьёрн вместо возражения прикрыл глаза. Как сказать. Иногда человек в точности представляет себе, что будет. Например, что Биргер споткнется, сбегая вниз по лестнице.
— Не бывает, — повторил Биргер и приподнял в руке стопку тетрадей. — Ладно, мне еще надо эти шедевры проверять.
— Ммм.
— Ну, пока.
— Пока.
Бьёрн лежал с закрытыми глазами и ждал. Вот Биргер сделал пять шагов по холлу в сторону лестницы. Чуть скрипнула верхняя ступенька, зашаркали кожаные подошвы — одна из которых была гораздо больше другой — о вытертое дерево ступенек.
Бьёрн не открыл глаза, только тихонько считал про себя. Восемь, девять, десять…
— Помогите! Айй, ччерт!
Глухой удар, это упал Биргер, шелестящий звук — тетради рассыпались по лестнице. Бьёрн улыбался в темноту. Да. Некоторые вещи происходят в точности так, как ты их себе представлял. Что и следовало доказать.
— Прошу прощения, — крикнул Биргер. — Споткнулся нечаянно.
Никто не ответил. В доме было совершенно тихо.
~~~
Но Инес, которая была матерью Сюсанны, но не Бьёрна, подняла брови, убирая масло в кладовку. Ага. Снова-здорово. Споткнулся. Выругался. Извинился.
В мире не так уж много нового. Некоторые вещи остались такими же, какими были всегда, хоть Бьёрн и стал кумиром подростков. Левая нога Биргера, требовавшая обуви 44-го размера, по-прежнему несколько раз в неделю ставила подножку правой, смиренно довольствовавшейся 39-м. Вообще говоря, и с этим жить можно, притом что всякий раз приходилось покупать две пары обуви разного размера. Труднее было переварить то, что в подвальном чулане стояло 13 ненадеванных правых ботинок 44-го размера и столько же левых 39-го. Об этом как-то раз — единственный раз! — зашла речь за ужином. Непарная обувь не должна выкидываться. Нельзя же выбрасывать совершенно новые и ненадеванные ботинки, даже если им нет никакого применения, утверждал Биргер. Другие вопросы он был готов обсуждать и дискутировать, смягчать формулировки и идти на компромиссы, но в том, что касалось непарных ботинок в подвале, стоял насмерть. Их выкидывать нельзя. Когда-нибудь применение им обязательно найдется.
Инес давно уже раздражали эти ботинки, поэтому на нотацию Биргера она ответила довольно ядовито. Ну еще бы, сказала она. Конечно, береги свои непарные ботинки. В любой миг может явиться такой же точно человек, только у которого, наоборот, правая нога большая, а левая маленькая. Тут они с Биргером обменяются обувкой и заживут долго и счастливо до скончания дней. А поскольку эта счастливая встреча состоится не раньше, чем рак на горе свистнет, то…
Биргер замер, не донеся вилку до рта.
— Ты чего? — спросил он изумленно. — Не в духе?
— Почему не в духе? Я просто…
Инес замолчала, не договорив, вдруг осознав, что зашла слишком далеко. Бьёрну и Сюсанне это не показалось смешным. Они сидели, опустив глаза, как сидели много раз прежде, уставившись в облезлые цветы на стареньких тарелках, старательно не встречаясь взглядами с Инес. Слезы навернулись ей на глаза, когда она вдруг поняла, что Бьёрн сидит и думает, как бы сбежать от нее, что он хочет подняться из-за стола и уйти, хочет спрятаться — где угодно в доме, лишь бы там не было слышно ее голоса. Считает, что она сегодня еще невыносимей, чем всегда. Все трое думают, что она еще невыносимей, чем всегда.
И они, наверное, правы. Потому что в эти дни Инес стало еще невыносимее, чем всегда. Раздражение ощущалось во всем теле, оно зудело под корнями волос, щекотало в дыхательном горле, от него отекала слизистая в носу и на пересохшей коже появлялись тысячи новых невидимых трещинок. Оно неописуемо раздражало, это раздражение, эта невозможность хоть как-то найти облегчение. Хотя она пыталась. Вчера, до прихода Бьёрна, она приняла горячую ванну, а потом смазала все тело жирными кремами, сделала маску для волос с ланолином, обернув голову теплым полотенцем, а еще тайком слопала взбитые сливки, оставшиеся от торта, который она испекла для Бьёрна, чтобы отметить его возвращение. Подсознательно ей казалось, что все это белое, жирное и кремообразное пропитает ее, проникнув снаружи внутрь и изнутри наружу, и она отмякнет и будет нежной и всем приятной. Но это не помогло. Кожа оставалась такой же сухой и шершавой, у корней волос она шелушилась, и всюду саднило от раздражения. И в голове, прежде чем Инес успела удержаться, пронеслась запретная мысль. Он мой!
Нет. Нельзя позволять себе так думать. Она закрыла глаза и погрузила свои растрескавшиеся руки в посудную раковину с горячей водой и стояла неподвижно несколько мгновений, глядя, как они краснеют, потом ее взгляд блуждал по веснушчатым предплечьям, пока она задумчиво закусила нижнюю губу и оторвала от нее клочок сухой кожи. Обнаженное мясо поблескивало, как очищенная от кожицы мякоть винограда, пока из пор не выступила кровь. Хорошо, что жжет и щиплет, пусть напоминает, что надо сдерживаться. Не позволять себе раздражаться. Или быть не в духе. Надо быть доброй, теперь, когда Бьёрн наконец вернулся. Доброй и ласковой, мягкой и тактичной. Надо, хоть умри.
