Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

(Как успела мне рассказать тетушка, основоположник нашего рода увидел основоположницу в тот момент, когда его бравые молодчики захватили большое торговое судно одного турецкого деятеля, везшее розовое масло, золото, слоновую кость и албанских невольниц. Нина, так звали прекрасную албанку, отбивалась от мощных объятий первого помощника Эфраим–бея, уже приглядевшего симпатичный укромный уголок, но не тут–то было. Плененный ее красотой и возмущенный столь бесцеремонным отношением к ней своей правой руки, Эфраим–бей просто отсек первому помощнику голову (сделал, что называется, секир–башка), а Нину потащил в уголок уже сам — страстным и диким человеком был основатель нашего рода. Остается добавить, что вскоре после переезда в Крым Нина разрешилась от бремени, и еще один кирпичик прибавился в роду Каблуковых.)

После Эфраим–бея и Нины следовал их сын, Али–паша, какое–то время боровшийся за власть в Крыму и очень любивший (опять же, если верить преданиям) юных греческих пленниц и таких же юных татарских наложниц. От этого он, собственно, и пострадал — одна из них задушила его шелковым шнурком. (Но тут надо оговориться, все это лишь мужская линия Каблуковых, была еще и женская, чисто славянская линия, но о ней пока мои представления достаточно слабы, ведь до момента, когда потомок Эфраим–бея женится на русской княжне Апраксинoй, пройдет еще минимум сто лет, а корни Апраксиных меня как–то не интересуют.) Так вот, у Али–паши было два сына, уже не столь сенегалистых, один видом вылитый грек, другой — татарин. Собственно, матушка второго и придушила собственного муженька, очень ревнивая, по всей видимости, попалась дамочка. Двое наследников Али–паши долго (где–то в течение года) выясняли отношения, кто главный, но грек замочил татарина, отрубил голову ему и его ревнивой мамаше (не преминув заодно угробить и свою) и начал царствовать сам, но недолго счастье продолжалось. Хан Гирей I, предок того знаменитого пушкинского Гирея, намял бока моему греку (которого звали, почему–то, Али–паша II), и грек должен был смыться с Крымской земли. След его возникает сначала в Испании, затем — во Франции, где он и производит на свет моего очередного официального предка, французского шевалье д’Арсаньяка. Хорош переходик, а, господа? — возмущаюсь я, обращая свои взоры к усыпанному звездами небосводу, от паши к шевалье? Господа в лице Зюзевякина меланхолично кивают головой, мол, да, милостивый государь, вы абсолютно правы в своем недоумении, что хорошего в той неразборчивости связей, которую проявили ваши предки, то гречанки, то татарки, а то затесавшаяся француженка, да и с законностью происхождения тогда как? Ну, с этим все нормально, говорю я, Али–паша II быстренько переметнулся из мусульманства в католичество, ибо смог увезти с собой такое количество бриллиантов и золота, что римский папа (очередной Пий или Бонифаций, поди, вспомни сейчас) с удовольствием отпустил Али–паше II его мусульманские грехи и окрестил именем Али де Гиша, шевалье д’Арсаньяка, так что сын Али де Гиша, рожденный ему законной французской женой, маркизой д’Этуаль, тоже стал шевалье д’Арсаньяком, маркизом д’Этуаль.

Сволочью этот сыночек, надо сказать, оказался порядочной, больше всего он любил драться на шпагах, трахать замужних дам, быстренько спустил папочкины восточные накопления, завербовался под знамена испанской короны и даже умудрился прогуляться с Колумбом в одну из его поездок к берегам Америки. Но только в одну, ибо по возвращении обратно в Испанию вскорости отдал концы, успев, к счастью, оставить на свете и собственного сыночка, графа Таконского, (ибо женой его была бедная графиня Таконская), тут и мелькает впервые истинная тень Каблуковых, ибо «tacon» по–испански означает «каблук», судя по всему, первый из графов, Таконских был столь маленького роста, что носил сапоги на очень высоких каблуках, иное объяснение найти трудно, но именно младшего графа Таконского, сына бедной графини Таконской (бедной в самом прямом смысле, как церковная крыса, как нищий на паперти) и шевалье д'Арсаньяка, маркиза д’Этуаль за заслуги отца в экспедиции Христофора Колумба назначили посланником в Россию. Посланник Их Испанских Величеств Арнольдо Арсаньяк (первое «д» улетучилось), маркиз д'Этуаль, граф Таконский — замаешься, пока выговоришь. Конечно, граф не был счастлив, собираясь в далекую и неведомую Московию. Знал он об этом крае лишь одно: там всегда холодно и есть такое наказание Божие, что именуется снегом, а потому все ходят в шкурах, по улицам в стольном их граде Москве бродят медведи, лица смазливых девиц намазаны от мороза толстым слоем непонятного жира, в общем, маловато счастья, как сказал он своей матушке, да ехать надо. От королевских милостей не отказываются, тем паче что в родной Испанской империи младшему Таконскому ничего не светило — слишком уж от странного мезальянса произошел он на свет.

Арнольдо Таконский добирался до Московии добрых полгода, выехал он в январе, а в первопрестольную добрался аж в начале июля. Снега не было, медведей на улицах тоже, девки все выглядели здоровыми и ухоженными и пахли чем угодно, но только не жиром. Поселившись на посольском дворе, Арнольдо стал ожидать торжественного момента вручения своих верительных грамот и начал усовершенствоваться в питии местных напитков (один из них, что на меду, очень ему нравился), а стоял тогда на дворе одна тысяча пятьсот третий год, правителем Руси был Великий князь Иван Ш, и верительные грамоты наш Арнольдо должен был вручить именно ему.

Но вручение все затягивалось, прошло лето, наступила осень, погода все больше становилась похожа на ту, что представлял себе незадачливый дипломат еще там, в Испании, вот–вот выпадет снег, медовуха больше не веселит душу, а здоровые и ухоженные девки как–то враз слиняли и стали подобны тоскливому ненастному небу поры российской непогоды.

Впрочем, именно в это время об испанском посольстве вспомнили и одного из думских бояр, Василия Ртищева, Великий князь послал на посольский двор за молодым графом. Нашел боярин графа в состоянии затяжного перманентного похмелья, изба была грязной, воняло в ней чем–то тухлым и прокисшим, камзол графа поистрепался, да и сам он давно уже не напоминал того гордого идальго, что почти год назад покинул столь сладко вспоминаемые Пиренеи.

Вручение грамот Великому князю назначили на десятый день, и время это достопочтенный боярин употребил на приведение в порядок Поела Их Испанских Королевских Величеств, шевалье Арнольдо Арсаньяка, маркиза д’Этуаль, графа Таконского. Каждый день они парились в бане, каждый вечер боярин через толмача общался с Арнольдо на предмет этикета и прочих сложных и славных вещей, Арнольдо заказал себе шубу (видимо, не столько к моменту встречи с Великим князем, сколько к наступающим холодам) и стал вновь так же бодр и весел, как в уже давнем теплом июле, когда впервые ступил на эту варварскую землю.

Минуло десять дней, и Арнольдо проводили ко двору. Но тут, господа, думается мне, надо сделать пропуск всей официальной части бытия испанского посла, ибо это довольно далеко отводит нас от собственно темы разговора, не так ли, Фил Леонидович? — обратился я к милейшему хозяину, совсем уже разнеженному моим рассказом и нагло гладящему Кошаню в том самом месте, где находится такое теплое и уютное межножье. — Истинно так, Джон Иванович, — благостно отвечает мне хозяин, закуривая очередную «корону–корону», а яхта все так же неторопливо плывет по спокойному Средиземному морю, то ли к Африке, то ли куда еще, что, впрочем, абсолютно неважно, думаю я, и вновь обращаюсь к попутчикам:

…но продолжим, господа. Ведь именно эти слова начертаны на нашем родовом гербе. Роль боярина Василия Ртищева во всей этой истории заключается не только в том, что он водил благороднейшего Арнольда в баню, о нет! Ибо была у боярина дочь, светлейшая Апраксия, статная высокая дщерь с густой золотой косой и крепкой белой грудью. Арнольдо молод, Арнольдо пылок, Арнольдо в своей Испании никогда не видел таких обольстительно пышных, золотоволосых и белокожих девиц. Сердце его сражено, господа, вновь обращаюсь я к Зюзевякину, Кошане и Лизавете, да, сердце бедного графа пронзено стрелой Амура, и ближе к весне, когда несколько раз уже успело пахнуть теплым и терпким воздухом грядущего, граф отправился в боярские хоромы просить руки несравненной Апраксии. Боярин Василий вначале загневался, ведь бусурманин же Арнольдо, граф Таконский, пусть и наловчился за это время бегло говорить на родном боярину языке, пусть и титулов у него целый воз (в отличие от денег, как давно уже смекнул боярин), но тут любимая дочь призналась батюшке, что и ей приглянулся симпатяга граф, а души в дочери, надо сказать, боярин Василий не чаял. Лишь одно условие поставил он графу: перейти в истинно христианскую, то бишь православную, веру, и фамилию взять приличную. Внимание, господа, говорю я, пора вновь призвать стюарда с шампанским, велите, Фил Леонидович, подать еще пару пузырей остуженного «Дом Периньон», ибо приближается святая минута — минута появления моей фамилии на свет!