Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки
Все шло не совсем так, как он ожидал. Учителя, называвшие его Джоном, относились к нему так же пренебрежительно, как и мальчики, звавшие его Страз. Зимой в Привратницкой было сыро, и нам вечно не хватало денег из-за пива, футбола и его страсти к моментальной лотерее. Несмотря на все его лучезарные идеи, «Сент-Освальд» обернулся для него очередной работой по хозяйству и ежедневным унижением. И так всю жизнь. Не оставалось времени выпить чаю на лужайке, и мама домой так и не вернулась.
Вместо этого отец сошелся с бесстыжей девятнадцатилетней девицей по имени Пепси, которая работала в городе в салоне красоты, чересчур ярко красила губы и любила веселые компании. У нее было собственное жилье, но она часто оставалась у нас, и по утрам отец бывал невыспавшимся и раздражительным, а в доме пахло холодной пиццей и пивом. В такие дни — да и в другие тоже — не хотелось попадаться ему на глаза.
Хуже всего было субботними вечерами. Пиво подхлестывало отцовский норов, и, оставшись с пустыми карманами после разгульной ночи, он обычно выбирал меня мишенью, чтобы излить свою желчь.
— Ты, чертово отродье, — бормотал он за дверью спальни. — Я даже не знаю, мой ты ребенок или нет. Откуда мне знать-то?
И если по моей глупости дверь оказывалась незапертой, то начиналось: он толкал меня, орал, ругался, после чего следовал мощный замедленный удар кулаком, который в девяти случаях из десяти приходился на стену, и пьянчуга растягивался на полу.
Страха у меня уже не оставалось. Когда-то — да, но ко всему привыкаешь, и теперь его ярость совершенно меня не трогала — так жителей Помпеев не настораживал вулкан, который в урочный час должен был их уничтожить. То, что часто повторяется, становится обычным делом, и можно просто запираться в спальне, а наутро держаться от него подальше.
Вначале Пепси хотела привлечь меня на свою сторону. Иногда она приносила подарки или старалась приготовить обед, хотя готовить совершенно не умела. Но ей не удалось преодолеть мое отчуждение. Не то чтобы она была неприятна мне — со своими искусственными ногтями и выщипанными бровями Пепси была слишком глупой, чтобы испытывать к ней неприязнь или хотя бы обижаться. Нет, меня оскорбляло ее ужасное панибратство, намек на то, что у нас есть нечто общее и однажды мы сможем подружиться.
Именно тогда «Сент-Освальд» и стал моей игровой площадкой. Формально он оставался для меня недоступен, но к тому времени трепетное отношение отца к этой школе начало сходить на нет, и он с удовольствием закрывал глаза на мои прегрешения, если мне хватало ума не привлекать внимания.
Но все же снисходительность Джона Страза распространялась только на внешнюю территорию «Сент-Освальда». Ключи смотрителя были снабжены аккуратными бирками, каждый лежал на своем месте в стеклянном ящике за дверью Привратницкой, и все труднее становилось бороться с искушением, по мере того как росли любопытство и одержимость.
Маленькая кража, и Школа — моя. С той минуты для меня не существовало запертых дверей. Теперь по выходным можно было бродить по пустынным зданиям с ключом в руках, пока отец смотрел телевизор или сидел с дружками в местной пивной. В результате, когда мне исполнилось десять лет, Школа стала для меня открытой книгой, которую ни один ученик не умел читать так, как я, и не мог пройти по ней — невидимый и неслышимый, — даже не поднимая пыли.
Мне известно, где находятся чуланы для инвентаря, распределительные щиты, архивы. Я знаю все классные комнаты: классы географии с окнами на юг, где летом невыносимо жарко; прохладные, обшитые панелями классы естествознания; скрипучие лестницы; причудливые комнаты в Колокольной башне. Я снова и снова обхожу чердак, Часовню, Обсерваторию с круглым стеклянным потолком, крошечные кабинеты с рядами металлических шкафчиков. На классных досках читаю полустертые фразы-призраки. Я знаю весь персонал — хотя бы понаслышке. Универсальным ключом я отпираю шкафчики. Вдыхаю запах мела и кожи, стряпни, полироли. Примеряю брошенное спортивное снаряжение. Читаю запрещенные книги.
А еще интереснее — и опаснее — исследовать крышу «Сент-Освальда». Огромная, распростертая, на ней, словно на бронтозавре, топорщится каменная черепица. Она — будто небольшой город, с башнями и двориками, которые повторяют башни и дворы лежащей внизу Школы. Над коньком возвышаются большие каминные трубы, коронованные по-императорски; там гнездятся птицы; нахальная бузина пустила корни в сырые трещины и неправдоподобно расцвела, роняя лепестки в щели между черепицами. Там желоба и водостоки, выступы-араукарии, идущие через плоские крыши, световые люки и балкончики, на которые, рискуя, можно попасть с высоких парапетов.
Вначале приходилось осторожничать, памятуя о своей неуклюжести на уроках физкультуры. Но когда ты предоставлен сам себе, проще обрести уверенность, научиться сохранять равновесие, бесшумно карабкаться по гладкому шиферу и выступающим балкам, с помощью металлических перил перепрыгивать с высокого края на крохотный балкон, а оттуда вниз, по толстому шершавому стволу ползучего растения к желтоватой трубе, поросшей плющом и мхом.
Мне очень нравилась эта крыша, ее перечный запах, ее влажность в сырую погоду, розетки желтого лишайника на камнях. Здесь в кои-то веки можно просто быть собой. Ремонтные лестницы вели к различным входам, но большая их часть — в плохом состоянии, а от некоторых осталась только смертоносная филигрань из ржавчины и металла. Кроме презрения, они у меня ничего не вызывают: всегда можно найти собственные входы в свое королевство — окна, закрашенные десятки лет назад, но все же открывающиеся, веревочные петли вокруг каминных труб, по которым можно взобраться наверх и исследовать все, что внутри, и большие освинцованные каменные водостоки. Я уже не боюсь ни высоты, ни падения. Как ни странно, во мне открылась природная ловкость, на крыше хрупкое телосложение сослужило хорошую службу, и здесь, наверху, нет обидчиков, которые насмехаются над моими тощими ногами.
Отец питал отвращение к ремонту крыши, и мне это было давно известно. Сломанная черепица еще куда ни шло (если до нее можно дотянуться из окна), но латать свинцом водосточный желоб — совсем другое дело. Надо ползти по шиферному скату к дальнему концу крыши, где каменный парапет, и оттуда, на коленях, на высоте трехсот футов, проверить изоляцию желоба. Эту обязанность он вообще не выполнял, находя тысячи отговорок, но, когда оправдания иссякли, до меня дошло, в чем дело. Джон Страз боялся высоты. Вот это счастье.
Понимаете, меня уже тогда пленяли тайны. Бутылка хереса, припрятанная в шкафу, пачка писем в оловянной коробке за филенкой, журналы в запертом картотечном шкафу, список имен в старой бухгалтерской книге. Для меня не существовало приземленных секретов, любая новость завлекала. Мне было известно все: кто обманывает жену, кто страдает нервным расстройством, кто честолюбив, кто читает любовные романы, кто незаконно пользуется копировальной машиной. Если знание — сила, то здесь власть моя была абсолютной.
В то время шел последний триместр в начальной школе «Эбби-роуд». Не скажу, что мне удалось добиться успеха. Было не трудно заниматься, избегать неприятностей, но с кем-то подружиться так и не получилось. Кроме того, хотелось искоренить отцовское северное произношение гласных, подражая — довольно безуспешно — интонациям и манерам учеников «Сент-Освальда», и в результате ко мне приклеилось прозвище Страз Задавака. Так меня называли даже некоторые учителя: «Страз Задавака», — звенел женский голос в учительской, когда тяжелая дверь распахивалась в духоту, смех и табачный дым. «А, этот чудной ребенок, Страз Задавака».
Надежда на то, что в «Солнечном береге» лучше, была весьма призрачна. Принимали туда в основном детей с Эбби-роуд — унылого квартала муниципальных домов, покрытых смесью штукатурки и каменной крошки, и хлипких многоквартирных строений, где на балконах развешивали белье, а в темных лестничных пролетах всегда воняло мочой. Мы и сами там жили. Было ясно, чего ожидать. Там находился песчаный карьер, загаженный собаками, детская площадка с качелями, вся усыпанная смертоносным битым стеклом, стены, изрисованные граффити, банды мальчишек и девчонок с дурным запахом изо рта и грязными от рождения лицами.
Их отцы выпивали с моим в «Саперах», субботними вечерами их матери ходили с Шарон Страз на танцплощадку «Золушка».
— Постарайся, детка, — говорил мне отец. — Покрутись там немного, и ты скоро к ним приноровишься.
Но стараться не хотелось. Не хотелось приноравливаться к «Берегу».
— Чего же ты хочешь?
Вот в этом-то и заключался вопрос.
Одинокий ребенок, бродивший по гулким школьным коридорам, мечтал, чтобы его имя занесли на Доску почета, мечтал перешучиваться с мальчиками из «Сент-Освальда», изучать латынь и греческий, а не столярное дело и черчение, делать подготовительную работу, а не домашнюю, сидя за большой деревянной партой. За полтора года моя гениальная незаметность стала проклятием; безумно хотелось, чтобы меня увидели, безумно хотелось принадлежать «Сент-Освальду», рисковать больше обычного, надеясь, что однажды «Сент-Освальд» признает меня и возьмет к себе.
