Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Скажите, нежный какой!

Но нет, наверно, все-таки тронулся. Искать спасение в шуме унитазов и грохоте радостных вестей из репродукторов — последнее дело, нормальный человек на это никогда не пойдет. Если наша общественная и умственная жизнь проходит в основном на кухне, то к кранам наверняка что-то подсоединено, а поскольку именно возле унитаза мы делимся самым заветным с товарищем и другом, именно на унитазе приходят к нам самые смелые и дерзновенные помыслы, то, конечно же, доверяться ему нельзя. Нефтодьев тронулся умом не потому, что чувствовал себя в безопасности у гудящего унитаза, а как раз наоборот — потому что доверился унитазу. Этого делать нельзя ни в коем случае, если не хотите, чтобы вас записали, сфотографировали, просветили, а потом начали задавать всякие вопросы...

Как бы там ни было, Нефтодьев и поныне, невзирая на дозволенное вольнодумство, спускает воду по нескольку раз во всех унитазах на своем жизненном пути. Он, простите, даже мочится, стараясь, чтобы это получалось с шумом, бульканьем и заглушающим разбрызгиванием струй, поскольку боится тишины, в тишине, дескать, легко просматриваются мысли, особенно если в них крамола, если они опасны для общественного устройства. И не понять ему, бедолаге, что у него давно уже нечего записывать, что мысли его кончились, и похоже, навсегда, что осталась лишь опасливость да горькое воспоминание о тех счастливых молодых временах, когда ему все было ясно в этом мире, все было просто и он ничегошеньки не боялся.

То, что от Нефтодьева ушла жена, увела с собой ребенка, не было самой большой бедой, беды посыпались позже, когда он в отчаянной попытке сделать свои мысли непригодными для прочтения стал употреблять глушитель — красное болгарское вино, которым все мы тоже кое-что глушили в себе, еще как глушили. И улыбка Мефистофеля, каким того изобразил знаменитый скульптор, — тоже с острыми коленками, но без штанов, — возвращалась к Нефтодьеву лишь после стаканчика-второго. Ощущая путаность мыслей, он радовался, что оставил в дураках всех этих стукачей-слухачей. Они голову сломят в своих дубовых кабинетах, пытаясь состыковать рваные клочки его мыслей, пытаясь уличить его в чем-то противоправном и для государства небезопасном.

Но это все были цветочки.

Пришло время, когда Нефтодьев убедился раз и навсегда, что из горячего крана водопровода идет проявитель, а из холодного — закрепитель. И он гасил свет, включал красный фонарь, бросал в раковину чистые листы писчей бумаги и в зловещих красноватых сумерках видел возникающие на белом листе знаки. Что-то виделось ему в них, что-то открывалось, он становился нервным, выхватывал мокрые листы и, всмотревшись в них, тут же рвал на мелкие кусочки, ссыпал в унитаз и спускал воду. Нефтодьев не выходил из туалета, пока не убеждался, что все до единого клочка смыты водой и уже никакие силы не извлекут их из гулкой канализационной трубы, уходящей куда-то в вечность, откуда нет возврата.

После такой колдовской ночи он исчезал на несколько дней, появлялся неожиданно, даже лучше сказать, возникал, был рассеянным, долго с нечеловеческой пристальностью смотрел на луну, стараясь, чтобы никто не застал его за этим занятием. Словно узнавая на ней знакомые пещеры, горные тропы, перевалы, он улыбался затаенно, поглядывая на окружающих его людей с превосходством, как человек, постигший нечто такое, чего остальные лишены. Нефтодьев шепотом произносил непонятные слова — не то заклинания, не то названия. На все попытки заговорить с ним, узнать, где он пропадал и как все это понимать, Нефтодьев замыкался, стремился уединиться, однако, оставив неприметную щель, продолжал наблюдать за людьми, от которых сам же только что скрывался.

Когда Автор рассказал об этом случае Аристарху, заглядывавшему иногда в художественную мастерскую Юрия Ивановича Рогозина в полуподвале на улице Правды, тот передернул плечами и заговорил о другом. Тогда я снова вернул разговор к Нефтодьеву.

— Не понимаю, что тебя волнует? — чуть раздраженно спросил Аристарх. — Ну, бывает человек на Луне, ну и что! Я сам недавно оттуда. У меня есть знакомая, тетя Нюра, кстати, ты ее знаешь, так она вообще отлучается...

— Подожди-подожди! — остановил я Аристарха и в самом деле разволновался. — Как, на Луне? С американской экспедицией?

— При чем здесь американцы? Как только ему знак явится на бумаге — это вроде разрешения, приглашения, командировочного удостоверения, он тут же и отправляется. Хочешь, устрою? Ненадолго, правда, ну, сам понимаешь, день приезда — день отъезда... Это как турпоездка за рубеж... Проверка, собеседование, медицинское обследование, характеристика, заключение треугольника... Здесь даже проще. Хочешь?

— Конечно, было бы интересно...

— Я не спрашиваю, интересно ли тебе, я спрашиваю о другом — хочешь?

— А эта... тетя Нюра, она где бывает?

— У нее нет ограничений. Раньше были, но потом сняли. Главное, говорят, чтоб одевалась поприличнее и без кошелки являлась, а это для нее самое тяжелое — она всю жизнь с кошелкой по базарам шастала, кое-что подавали, на жизнь хватало.

— А кто снял ограничения?

— Слишком торопишься, — улыбнулся Аристарх, показав железный передний зуб — настоящий зуб ему выбил хулиган в первый месяц работы Аристарха в милиции. — Так что?

— С удовольствием, но...

— Ты не отвечаешь на вопрос, — холодно сказал Аристарх. — Я не спрашиваю про твои или чьи-то там удовольствия. Я спрашиваю о другом — хочешь ли ты получить приглашение? Сам понимаешь, оно дает право на гостиницу, питание и так далее. Не исключено, что тебя кто-то примет, ответит на вопросы... Хочешь?

— Да, — наконец выдавил я из себя, преодолев какое-то сопротивление.

— Договорились. Помни — передумать, отказаться, сослаться на другие важные дела ты уже не сможешь. Я включаю тебя в систему. Теперь ты будешь там в любом случае. Не исключена и принудительная доставка.

— А это... один?

— Можно хоть с Нефтодьевым, хоть с тетей Нюрой.

— Ну, все веселее...

— Как знаешь, — отстраненно проговорил Аристарх. — Но я бы не советовал.

— Возвращение обеспечено?

— Разумеется. Хотя известны случаи, когда... Но это очень редко. Требуется слишком уж невероятное стечение обстоятельств. Тебе вряд ли это грозит.

— Подожди, что значит «стечение обстоятельств»? Полнее ты не можешь сказать?

— Не могу.

— А как я узнаю, что мне уже можно, что пора и... вообще?

— Получишь знак. На твой балкон с верхних этажей упадет мятый лист бумаги. Всмотрись в него и все поймешь. Или среди облаков что-то заметишь. Или человека встретишь с таким взглядом, что станет ясно... Или слово в толпе услышишь. Или вспомнишь такое, чего вспомнить в нормальной жизни никогда бы не смог...

— Например?

— Например, детей своих, которых никогда не было и не будет уже...

— Ну, так уж и не будет!

— Будут другие, — отрезал Аристарх. — И в тот же день встретишь Нефтодьева. Он сам к тебе подойдет.

— Послушай, а Нефтодьев...

— Хватит о нем. Жизнь предложила ему условия, которых он не вынес. Одни и те же поступки люди совершают и от силы, и от слабости. Когда за поступками сила, готовность рискнуть, пожертвовать — они восхищают. Когда на эти же поступки человека толкают отчаяние, страх, угодничество, корысть — это смешно. Твой Нефтодьев — слабак. Хотя человек он далеко не самый плохой.

Не будем смеяться над несчастным Нефтодьевым — все мы трогаемся рано или поздно и даже не замечаем, не подозреваем того, а беды свои и несчастья пытаемся объяснить записанными мыслями, неосторожными словами, шуточками, в которых позволили себе раскрыться, сказать об истинном своем отношении к...

Остановись, Автор. Остановись, пока не поздно, если не хочешь, чтобы тебя постигла участь Нефтодьева. Скажи проще — всему виной непочтительность. И все. Этого вполне достаточно. Вот об этом и можешь немного поговорить, пока тебя не уличили в том, что ты тоже того...

О, непочтительность!

Нет более страшного недостатка в глазах твоего начальника, и не только ближайшего. Ты можешь быть груб и невежествен, ленив и бездарен, и даже если выяснится, что ты законченный подлец и многоразовая сволочь, твоя почтительность все окупит и возместит. Будь почтителен, мой тебе совет. И тогда ты сможешь воровать скрепки и гвозди, тащить с работы доски, электрические лампочки, мясо и мыло, отдаваться пьянству и блуду, можешь писать доносы или вообще ничего не делать — простится. И прощается. И будет прощаться. Ты сможешь даже дерзить начальству, но в таком случае дерзость должна являть собой высшую степень почтительности. К примеру, ты говоришь начальству с этаким вызовом, оттетенив нижнюю губу, оттопырив зад, выставив одну ногу вперед и легонько потопывая носком по паркету:

«Нет, так работать с вами я больше не могу!»

«Что так?» — изумляется начальство.

«Стоит мне о чем-нибудь подумать, а у вас уже все предусмотрено, все продумано и учтено! Это черт знает что!»