Эжен Савицкая - Мертвые хорошо пахнут
Вот они спереди, а их рога за ветвями.
Они вышагивают бок о бок, спаренные под ярмом, трясут при каждом шаге войлом. Шагают к солнцу, спускаются к реке. Рыжий влачит за собой свою тень. В кустах, счастливые, играют, и столько вьюнков и веточек обвивается вокруг их широко расставленных рогов, что вскоре они уже не в силах пошевелиться и тяжело рушатся, черный на рыжего, своего отца той поры, когда он был быком, и плачут. Охотник, коли застанет их, их забивает, в надругание, скотобойной дубинкой и усаживается на груду тел.
Волы не любят мальчугана с его срезанной с лещины палкой, тот бьет их под колени и по ноздрям. Они любят Жеструа, он дует им в уши.
В кустах, где запутались их рога, они умирают от жажды, поскольку волы должны пить обильно и, если проводят день, не напившись вдосталь, умирают, но не потому, что им не хватает влаги, а по той простой причине, что, когда нет воды, они кусают друг друга, пьют друг у друга кровь и теряют силы; они умирают вместе, потому что так любят друг друга, так привязаны один к другому, рыжий к черному, черный к своему брату, что ни тот ни другой, ни черный ни рыжий не изопьет крови своего брата больше, чем тот испил из него.
Как они шагают, тащат за собой повозку или плуг, битком набитый сеном воз, полные камней ломовые дроги, телегу с углем, борону-тысяченожку, лодку, где поблескивают толстощекие рыбы, дом их хозяина-мельника, с башней, с крыльями, жерновами, нужником, амбаром, с клетками для фазанов и кроликов, мешками зерна и целым ворохом всяческих подстилок и устройств, как они спят, смежив веки, с полным запахов ртом, как пасутся, щиплют одни и те же цветы, как пьют, на одном водопое, воду одну и ту же, как купаются, так же они и умирают. Из их полых рогов наделают красивых рукояток для ножей, выдубят толстую кожу. Я не стану есть их плоть, не хочу есть друзей Жеструа. Пусть они сгниют, и из их падали родятся тысячи шершней, ос и слепней. Я ж соберу за ними лепешки навоза и обложу им артишоки, на самом солнцепеке.
Зима подкосила траву, под гребнем грабель она вырывалась, вырывались травинки, объесть или сжать которые недостало времени, на которые некогда ложились худые, странные дети, садились на корточки те, что побольше, зажав между вытянутых пальцев в кольцах из соломы, из слоновой кости, из сплетенной бечевы, из сухого дерьма, из малиновой ленты, из алой резинки, из дырявых колпачков, между пальцев с длинными ногтями сухие самокрутки, чей дым выстилал изнутри их щеки и придавал губам тот настырный привкус, что так нравился Жеструа.
Сгнили цветы, другие канули под перегноем, третьи согнулись, ушли в землю макушкой. Те, которых пожрали муравьи, возвращались к жизни среди муравейников, в кладовых, пробивались, распускались. Вновь принялась стрекать ноги крапива, чертополох рвать такие нежные на ощупь шарики из бумаги и перепелиной пленки, самые прочные попадались повсюду, все в пятнах от сока чистотела и дегтя, липучие, тошнотные, вперемежку с одежкою для игры, кацавейками, шапочками, картузами с щербатым козырьком, шпагами набекрень, обрезанными косами, обкаканными штанишками и разодранной в беготне по щебенке обувкой.
В середине марта, когда остальные уже исправно гнули спину в полях, месили грязь, Жеструа встал с завалинки, на которой отогревался под слабым солнцем, и приступил к работе. Взялся за плуг и пошел пахать, корчевал старые пни, вздымая лемехом огромные подземные деревья невиданной ветвистости. Из топи шел дух.
Он прочертил три тысячи борозд, что испещрили поля окрест, исчезая за холмами, воссоединяясь на горизонте, откопал валуны размером с лошадь, огромные раковины, заполненные чистой водой и белоснежными косточками, что бились друг о друга в урнах, извлек из земли ворохи тусклого золота, черные и пурпурные статуи, ключи от замков и конюшен, запечатанные в бутылках и звякающие, освободил тритонов, поспешивших обратно в море, выпустил из-под тюремных сводов детей, перевернул луга, ручьи пересек, распахивая их русло, раскидал пригорки, обогнул могилы, заходил в дома со своим блестящим орудием и парой могучих волов, вспахал убитую землю и землю мощеную, возделал пруд среди свай и кувшинок, за ним сосновый бор, брызжущий песок, лопающийся камень, опавшую дождем воду, вскрыл реку, обнаружил серу, и та испарилась, рубил, крошил и затем, распахнув свою вескую сермягу, швырнул на ветер зерна, первую горсть для птиц с синими перьями, вторую для полевок и крыс, третью для земли, и взборонил, придавив борону тяжким жерновом, весомо прошелся по посевам, надежно водрузил три сотни пугал, лучников и пращников с самыми настоящими стрелами, самыми настоящими камнями в руках, уселся, чтобы созерцать все это, среди тутовника и ежевики и воткнул себе в грудь колючку, дабы, наблюдая за прорастанием, не задремать. Чтобы подкрепиться, сосал свою дочку, козочку, та щурилась, дрожала на тоненьких ножках.
Землю следует переворачивать с тщанием, а попадись черепки фаянса, собирать их в подобранный у колен подол. На дневной свет выставлен испод земли, из некогда черной она становится серой и тусклой, вся в плесневелых веточках; сверкающие на поверхности осколки старинного стекла отогреют всходы и заставят проклюнуться яички. В воздух вспорхнут бабочки, рассядутся по деревьям, по крышам домов, по стенам, распахивая и запахивая крылышки, мельтеша за решетчатыми окнами.
О Жеструа-пахаре крестьяне судачат, что никто не знает, откуда он взялся и когда уйдет; что он носит кольцо из ослиного копыта и ожерелье из волчьих зубов; что ступни его длинны и широки, почему он и не вязнет ни в снегу, ни в грязи; что за работой он не потеет, и это страннее странного, ибо если уж он работает, то работает много и быстро; что работать он, однако, не любит, это видно и по лицу; что по неизвестной причине он ни с кем не разговаривает; что на плече у него внятен длинный и глубокий шрам; что волосы его кучерявятся, бесцветны глаза, зрачки постоянно расширены; что своими волами он правит с ласкою и заботой; что с наступлением ночи задыхается; что спать любит под землей, в полости древней могилы, в яме водоема, или же подвешенным в пустоте, обвязавшись под мышками веревкой; что за ним ходит козочка, белая с угольно-черною головой, и он относится к ней как к своей дочери, вызволяет из кустов, коли она запутается в поисках плодов, лощит шерстку, ласкает даже под хвостом, вычесывает вшей, кормит свежими листьями букса, плюща и винограда, никогда не бьет, никогда не ропщет на зловредность и злокозненность своей дикой дочери; что он купается голышом в реке там, куда иные сбрасывают нечистоты, по самые колени в тине, с облепившими мышцы на спине слепнями и бабочками; что он нашел, вспахивая Липово поле, статую псоглавца, перенес ее на своем горбу и поставил посреди фруктового сада, где она, широко расставив руки (с отбитыми кистями) оберегает плоды от палящего солнца, где из ее пупа, стекая по черному базальтовому животу, испещренному надписями и рисунками: именами героев, косарей, пахарей, кузнецов и лепщиков воска, всех павших в бездну со своими домами в форме башен и конусов, своими волами, соколами и павлинами, из отдушины пупка, округлившейся, чтобы вздохнуть, стекая по белым именам, пробилась ледяная вода, зародилась глубокая, щедрая на рыбу река, на берегу которой мы выращиваем кумин, и им кормятся наши голуби; что он убил свинью, повадившуюся мочиться на корни наших тутовников и сжигавшую их, что прикончил ее, всадив ей плевок прямо в лоб и, в пузо, огромный свой кол, что шесть дней выслеживал ее, что целый день сражался, катаясь с нею в пыли по колючкам.
~~~
Невеста протянула пальчик. Ей под ноги лился ячмень, красная кукуруза, хлеб. На ногте сверкала капля воды, она собрала ее с краешка любимого цветка, нежной азалии, или в приоткрытом ларчике, крышку которого сдвинула так, что та, упав на каменный пол, разбилась, выпустив на свободу трех пчел, чуткая к ускользавшему оттуда аромату вкупе с ярким светом и грохотом кузни, выбрала из собранных в нем металлов самый презренный, слегка заржавевший по краешку перстенек с расколотым камушком, покрутила кольцо вокруг пальца, но, не упала чтоб капля, ее сглотнула, сунув средний палец в на мгновенье разинутый рот; сначала она встрепенулась от соли, волосы встали дыбом, локоны растрепались, потом вновь принялась крутить кольцо вокруг скользкого перста, на палец словно наворачивался червячок с щербленой головой, похожий на угря, на веретеницу, змейку, но боязливую, жаркую и безобидную, когда та с внезапной силой сжимает стебелек, вокруг которого обвилась, и ломает его, чтобы испить оттоль млека.
Защемив палец, невеста испугалась и писнула на подушку под собою; запятнанной, та стала еще красивее.
Она позвала пильщика, и тот разрезал кольцо надвое или развязал металлический узел и потребовал с девушки в качестве платы, чтобы та оседлала подлокотник кожаный кресла — она так и сделала. Он слизнул оставшийся там после нее клей и, не сказав ни слова, покинул комнату, унося во рту соль и сахар, как никогда желчный и как всегда согбенный, таким его знали все, кто был с ним знаком.
