Ричард Хьюз - Лисица на чердаке
Полли была слегка простужена — это всегда случалось с ней, когда ее привозили в Лондон! По этой причине ей предстояло сегодня принимать ванну в детской, чтобы не спускаться по продуваемой сквозняком лестнице в большую, обшитую красными панелями ванную комнату двумя этажами ниже. К тому же Полли побывала сегодня у дантиста. Это, по-видимому, тоже должно было случаться с ней всякий раз, когда ее привозили в Лондон. Дантист редко причинял ей боль, но он непозволительно глубоко проникал в самые сокровенные уголки ее рта, высушивал его нежные, влажные ткани струей горячего воздуха, прихватывал ее влажный язык сухой салфеточкой, засовывал ватные тампоны ей за щеку, присасывался чем-то булькающим к ее нижним зубам, и эта штука еще дергала ее за язык… Под конец ей начинало казаться, что она умрет от засухи во рту, потому что ничто уже не в состоянии вернуть ему прежнюю влажность. К тому же у нее был заложен нос и она не могла нормально дышать… Минутами ей даже хотелось, чтобы дантист сделал ей больно — так мучила ее эта ужасная сухость во рту и мысль о том, что у нее того и гляди потечет из носа, а она не может высморкаться.
Но особенно тоскливо было Полли от чувства одиночества — а это чувство появлялось у нее только здесь, в Лондоне! Дома, в Дорсете, она никогда не чувствовала себя одинокой, потому что в Мелтон-Чейзе было много животных, с которыми она могла играть, а в Лондоне были только дети.
Казалось бы, в Кенсингтонском саду было сколько угодно Поллиных сверстников, с которыми ей позволительно было водить компанию. Но все эти дети были лондонцы или причисляли себя к лондонцам. Они уже объединились в свои маленькие группы, и никакие уговоры их нянюшек — а нянюшки старались изо всех сил, ибо нянюшка Полли была рангом выше, — не могли заставить их принять эту деревенскую девочку в свой круг. Подчиняясь приказу, они мило улыбались, брали ее за руку и уводили с собой играть, но, оказавшись вне поля зрения взрослых, тут же давали ей подножку, отчего она летела кувырком, или брали ее в кольцо и принимались дразнить, пользуясь ее невежеством по части каких-то таинственных, ими установленных законов и правил.
Насмехаясь, они называли ее Полли-Ступай-в-Поле, а то и похуже: Крошка-Полли-Росла-в-Поле. Но как бы ее ни дразнили, слово «крошка» было особенно непереносимо, ибо Полли только недавно исполнилось пять лет и воспоминание о яростном освобождении от тенет младенчества было настолько живо в ее памяти, что самое слово «крошка» обладало, казалось ей, достаточным могуществом, чтобы повернуть все вспять.
Среди этих детских групп самой избранной и потому самой недоступно-желанной была «банда Джейни». В «банде» существовало правило: никто не мог вступить в нее, не «нокаутировав» сначала какого-нибудь мужчину. Соблюсти это правило было по силам даже самым маленьким детишкам, так как оно разрешало нападать исподтишка. А тому, кто сумеет не просто сбить с ног свою жертву, а опрокинуть ее в воду, сразу присваивалось звание «офицера».
Сама Джейни была большая — ей шел восьмой год, — и на ее счету числилось уже трое мужчин: два из них побывали в воде, а третий был опрокинут на ограду парка. Она сбила их с ног столь искусно (или, быть может, у нее были такие золотистые кудри и такие большие голубые глаза), что ни один из трех пострадавших не заподозрил преднамеренности толчка. Не приходится удивляться, если банда именовалась «бандой Джейни»!
Все взрослые признавались экс оффицио «врагами» членов банды, и при каждом удобном случае их надлежало обвести вокруг пальца, так что число одержанных бандой побед неуклонно росло. Но Полли, если бы даже она была достаточно большой и достаточно умной, чтобы должным образом понять Правило (а сказать, что она была умна не по летам, мы бы не решились), никогда не смогла бы испробовать свои силы на этом поприще. Ибо в глазах Полли все окружавшие ее взрослые отнюдь не были «врагами»: они были безгранично добры, обожали Полли и при этом очень мило притворялись, будто это не так, а Полли никогда даже в голову не приходило делать вид, что она их не любит. Конечно же, она их любила, и, пожалуй, это было единственное, что она по-настоящему умела. Так как же, подумайте сами, могла она заставить себя «нокаутировать мужчину»?
Взять хотя бы мистера Корбетта, старшего садовника в Мелтон-Чейзе, — самого величественного из всех земных существ с его массивным шарообразным животом, перехваченным золотой цепочкой от часов в наиболее выпуклом месте и заставлявшим его держаться очень прямо, делая похожим на башню… Теперь он уже никогда не брал в руки ни вил, ни лопаты и только ради мисс Полли снисходил до того, чтобы прополоть ее маленький садик или сорвать яблоко, завидя ее приближение…
И этого величественного человека унизить падением, сбив его с ног… даже подумать страшно!
Или, к примеру, дорогого Гастина (так она называла Огастина, своего дядю)! Конечно, он не такая важная персона в глазах общества, как мистер Корбетт, но, невзирая на это, Полли любила его, пожалуй, даже еще сильнее. Любила и боготворила всем своим пламенным сердечком!
В его голосе, даже в его запахе было что-то магически притягательное.
11
— Пора раздеваться, мисс Полли, — сказала няня. Полли медленно направилась к ней, чтобы она сняла с нее джемпер.
— Шкурку с кролика долой! — как всегда, по привычке сказала няня.
— Уф! — как всегда, сказала Полли (потому что ворот джемпера был слишком узок) и снова отошла подальше, потирая пострадавшие уши. Но няня все же успела — пока Полли не отдалилась за пределы досягаемости — расстегнуть три большие пуговицы у нее на спине, и, когда Полли сделала еще несколько шагов, синяя сержевая юбочка с белой оборкой соскользнула на пол к ее ногам.
Если хорошенько сосредоточиться и не спешить, то весь остальной процесс раздевания можно было проделать без посторонней помощи. Ведь трудность только в пуговицах: на Полли был «лифчик-корсаж» — нечто вроде надевавшегося под платье доспеха, к которому с помощью пуговиц или каким-либо другим способом прикреплялось все, что находилось ниже (резинки считались вредными). Но сегодня пальчики Полли не справлялись с задачей, они не одолели даже первой пуговицы, потому что ее внимание было отвлечено и мысли витали далеко.
Гастин изобрел игру, в которую никто, кроме него, с Полли не играл, игра называлась «Рыбак Джереми». Небольшой коврик был листом водяной кувшинки; Гастин садился на него, скрестив по-турецки ноги, и удил с помощью длинного кучерского хлыста, а Полли была рыбой и плавала вокруг на животе по полу… Полли начала делать руками движения, отдаленно напоминающие движения пловца.
— Перестаньте волынить, мисс, — сказала няня без всякой надежды на успех.
Полли сделала некоторое усилие, после чего еще какая-то часть туалета свалилась на пол, и она через нее перешагнула.
— Подберите все, милочка, — сказала няня, по-прежнему без всякой надежды.
— Чинг-чунг! — возмущенно сказала Полли (Огастин заметил как-то раз, что манера Полли раздеваться, расхаживая по комнате и оставляя повсюду части одежды, напоминает ему краснокожих, которые, проходя лесом, метят свой путь зарубками на деревьях, и с тех пор обычай этот стал для Полли священным).
Прошло несколько минут…
— Очнитесь, мисс Полли, довольно волынить, — сказала няня.
Было сделано еще одно усилие. И так продолжалось до тех пор, пока на Полли не осталось ничего, кроме плотно облегавшей ее шерстяной фуфайки. В этом одеянии она остановилась у окна, положив подбородок на подоконник и глядя сквозь залитое дождем стекло.
Внизу на улице все куда-то спешили люди. Казалось, им не будет конца. Вот этим-то и был плох Лондон. «Если бы на свете было меньше людей, как бы всем нам, животным, хорошо жилось», — подумала Полли.
«Нам, животным»? Но для Полли думать, к примеру, «по-кроличьему» было гораздо привычней, чем думать «по-взрослому», потому что ее мысли рождались на девяносто процентов из чувств и ощущений, как у животных. Только с животными могла она дружить на равных; друзей-сверстников у нее не было, а ее любовь к окружающим взрослым, если не считать Огастина, неизбежно выражалась скорее в форме привязанности собаки к человеку, чем в форме привязанности одного существа к другому, себе подобному. Самым интересным временем суток для нее все еще были часы, проведенные на четвереньках, и разве хотя бы по своим размерам не была она ближе к отцовскому спаниелю, чем к самому отцу?! И собака даже весила больше, чем сама Полли, что становилось совершенно очевидным, когда они качались на доске…
— Ну, очнитесь же! — сказала няня все с той же безнадежностью в голосе. — Фуфайку! — Еще одно, последнее усилие, и фуфайка тоже оказалась на полу. Вода в ванне зажурчала под няниной рукой. — Ну, идите сюда, — сказала няня, — не то вода совсем простынет.
