Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать
Снова сели за стол, но что-то между ними изменилось, исчезло, и Асаф не знал что. Он был взволнован от чего-то, что витало и не было сказано. Монашка тоже была рассеяна и не смотрела на него. Когда она так погрузилась в себя, её щёки стали ещё более выпуклыми, и со своими узкими продолговатыми глазами она казалась ему старой китаянкой. Некоторое время они ели молча или делали вид, что едят. Раз от разу Асаф бросал взгляд вокруг: там стояла маленькая кровать, увенчанная горами книг. На столе в углу стоял чёрный телефонный аппарат, старый-престарый, с круглым диском. Ещё один взгляд, и глаза его задержались на чём-то: предмет, похожий на статуэтку осла, скрученную из ржавой железной проволоки.
– Нет, нет, нет! – рассердилась вдруг монашка и стукнула двумя руками по столу, Асаф перестал жевать. – Как так можно? Есть и не разговаривать? Жевать, как две коровы? Не беседуя о делах задушевных? И что за вкус у этой твоей пиццы, сударь мой, без беседы?! – и оттолкнула от себя тарелку.
Он быстро проглотил, то, что было во рту, не зная, как выкрутиться:
– А с Тамар... – на этом имени ему слегка перехватило горло, – с ней вы разговариваете, да? – его голос показался ему слишком высоким, искусственным.
Понятно, что она заметила его жалкую попытку уклониться от разговора о себе и смотрела на него с насмешкой. Но он уже начал говорить о чём-то и не знал, как достойно отступить, и вообще – он не был силён в искусстве лёгкой беседы (иногда, когда бывал с Рои, Мейталь и Дафи и требовались лёгкость и остроумие или просто весёлый трёп, он чувствовал себя так, как будто должен был развернуть танк в комнате).
– Так она... Тамар, она каждую неделю к вам приходит? Да?
Он видел, что ей не хочется ему отвечать, и, тем не менее, при упоминании Тамар искорка снова зажглась в её глазах.
– Уже год и два месяца она бывает у меня здесь, – сказала она и с гордостью погладила свою косу, – она немного работает, потому что ей нужны деньги, и в последнее время – много денег. А у родителей она, разумеется, не берёт. – Асаф заметил, что она слегка сморщила нос, упомянув родителей Тамар, но не спросил, какое его дело. – А у меня работа есть в избытке, ты видел: подмести спальный зал, выбить постели, в кухне начистить раз в неделю большие кастрюли...
– Но для чего? – прервал её Асаф. – Все эти кровати и кастрюли, когда они придут, эти паломники, когда они... – и благоразумно умолк. Почувствовал, что необходимо подождать. Повеяло знакомым ощущением: в тёмной комнате есть любимое им мгновение, когда фотография медленно проявляется в растворе, и линии начинают обозначаться. Вот и здесь, то, что услышал и то, о чём догадался, начало постепенно обретать некую форму. Ещё минута-другая, и он поймёт.
– А после работы мы обе садимся, снимаем передники, моем руки и едим пиццу, – она засмеялась, пицца! Только благодаря Тамар, я полюбила пиццу... И тогда мы, разумеется, спокойно и задушевно беседуем. Обо всём на свете она со мной говорит, моя маленькая. – Он снова предполагал услышать гордую нотку в её голосе, и удивлялся, что есть такого в этой Тамар, его ровеснице, что Теодора так гордится её дружбой. – А иногда мы спорим, огонь и сера, но всё по-дружески, – на мгновение она сама показалась ему молодой девушкой, – как очень хорошие подруги.
– О чём же вы так много разговариваете? – Вопрос вырвался у него с обескураживающим испугом, и сердце стиснула тупая зависть, может из-за того, что вспомнил, как Дафи сказала ему два дня назад, что когда он начинает что-то рассказывать, у неё появляется странное побуждение посмотреть на часы. – О Боге? – спросил с надеждой. Потому что, если они говорят только о Боге, это логично и терпимо.
– О Боге? – изумилась Теодора. – Почему... разумеется... конечно, и Бог появляется иногда в разговоре, как без этого? – Она скрестила руки на груди и удивлённо посмотрела на Асафа, раздумывая, не ошиблась ли в нём, и он знал, слишком хорошо знал этот взгляд и готов был из кожи выпрыгнуть, только бы стереть его в её глазах. – Говоря по правде, милый, о Боге я не люблю говорить... Мы уже не так дружны, как прежде, Бог и я. Он сам по себе, я сама по себе. Но что, мало на свете людей, о ком можно говорить? А душа? А любовь? Любовь больше не занимает тебя, молодой господин? Или ты уже решил все её загадки? – Асаф покраснел и сильно мотнул головой. – И не думай: мы и философские вопросы обсуждаем здесь за пиццей, по по! – взволнованно выкрикнула она, может по-гречески, и взмахнула лёгкой рукой. – И снова спорим до самых небес, так что башня начинает сотрясаться! О чём, спрашиваешь ты? (Асаф понял, что должен спросить и энергично закивал.) О чём только не спорим. О добре и зле, свободны ли мы, по-настоящему свободны, – сверкнула лёгкая дразнящая улыбка, – в выборе своего пути, или он предначертан, и нас только ведут по нему? И про Иуду Поликера[7] мы беседуем, все записи которого Тамар мне всегда приносит, каждую новую песню! И всё записано тут у меня на магнитофоне Сони! И если, например, в кино идёт какой-нибудь очень хороший фильм, я тут же говорю, Тамар! Сходи, пожалуйста, для меня, вот тебе деньги, можешь взять подругу, и возвращайся поскорее, и расскажи мне всё, картину за картиной – так и ей удовольствие, и мне польза.
У него вдруг возникла мысль:
– А вы сами видели когда-нибудь фильм?
– Нет. И этот новый, телевизор, тоже нет.
Отдельные куски начинали складываться:
– А вы – вы сказали, что не выходите, так?
Она кивнула и посмотрела на него с улыбкой, следя за зачатком мысли, пробивающимся в нём.
– То есть... никогда-никогда вы отсюда не выходите, – снова сказал он изумлённо.
– С того дня, как прибыла в Святую землю, – подтвердила она с лёгкой гордостью, – двенадцатилетней девчушкой была я привезена сюда. Пятьдесят лет минули с тех пор.
– Пятьдесят лет вы здесь? – его голос показался ему вдруг мальчишечьим. – И никогда не?... Даже на минутку во двор?
Она снова кивнула. Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он хотел встать, распахнуть окно, вырваться отсюда на шумную улицу. Потрясённо взглянул на монашку и подумал, что она не так уж стара. Она даже не намного старше его отца. Это из-за затворничества она так выглядит. Как девчонка, которая вмиг состарилась, не прожив жизнь.
Она терпеливо ждала, пока он передумает все свои мысли о ней. Затем тихо сказала:
– Тамар нашла для меня красивую фразу в одной из книг: "Счастлив тот, кто может оставаться в запертой комнате наедине с собой". Согласно этому я человек счастливый. – Углы её губ опустились.– Очень счастливый.
Асаф поёрзал на стуле, ища глазами дверь. Он чувствовал лёгкий зуд в ступнях. Не то, что он не мог находиться один в комнате, и даже часами. Но при условии, что там был современный компьютер и новый квест, и что не было с ним никого, кто подсказывал бы слишком быстрые решения. Это могло продержать его в комнате четыре-пять часов даже без еды. Но жить так всегда? Всю жизнь? День и ночь, неделю за неделей, год за годом? Пятьдесят лет?
– Спасибо, что ничего не говоришь, – сказала монашка. – Ограда мудрости – молчание…
Асаф не знал, сможет ли он теперь спросить что-нибудь, не лучше ли ему оставаться мудрым до конца их беседы.
– А теперь, – сказала она, набрав в лёгкие воздуха, – теперь твой черёд. Рассказ за рассказ. Только не останавливайся каждую минуту и не будь всё время так осторожен. Панагия-му! Почему ты так боишься говорить о себе? Ты настолько значительная личность?
– Но что, что рассказывать? – спросил он в замешательстве, потому что о Боге говорить не хотел, об Иуде Поликере знал не много, а его собственная жизнь была такой обычной, и вообще, он не любил говорить о себе. Что он ей скажет?
– Если расскажешь мне, что у тебя на сердце, – вздохнула она, – расскажу тебе, что на сердце у меня, – и грустно улыбнулась. Всё вдруг стало возможным.
***За двадцать восемь дней до встречи Асафа с Теодорой, ещё до начала его работы в муниципалитете, когда он даже не знал, что есть на свете Теодора, и не предчувствовал Тамар – вышла Тамар на улицу. Как всегда на каникулах, Асаф спал в тот день до двенадцати дня. Потом встал, приготовил себе лёгкий завтрак, три-четыре бутерброда и яичницу из двух яиц, прочитал газету, отправил электронную почту голландскому болельщику Хьюстона и провёл целый час в оживлённом форуме игры "Quest for Glory". Ему звонил Рои или другой одноклассник (сам он обычно никому не звонил), вместе они безуспешно пытались спланировать вечер и уславливались поговорить позже. Звонила мама с работы, чтобы напомнить ему снять бельё с верёвки, вынуть посуду из посудомоечной машины и забрать Муки из лагеря в два часа. Между делом он немного смотрел телеканал "Нейшионал Джиографик", делал ежедневную гимнастику и возвращался к компьютеру, время текло вяло, и ничего не происходило.
В то же самое время Тамар заперлась в маленькой кабинке, покрытой вульгарными рисунками и надписями, в общественном туалете Эгеда[8]. Быстро сняла одежду – брюки "Ливайс" и тоненькую индийскую кофточку, которую родители купили ей в Лондоне. Разулась и встала на сандалии. Осталась стоять в трусах и лифчике, чувствуя отвращение к нечистому воздуху кабинки, который поспешил прилипнуть к её телу. Из большого рюкзака достала рюкзак поменьше, за ним – футболку и синий громоздкий комбинезон, запятнанный и порванный, соприкосновение с которым раздражало кожу.
