Паскаль Киньяр - Записки на табличках Апронении Авиции

— Мое имя — Лалаге Асдига. Море подмывает берега и выгрызает в них бухты. Это сейчас у меня рот и задница, как у свиньи. А прежде я была красива. Время — это бог воды, бог скал, что рушатся в море, бог песка, что утекает меж пальцев. Оно разъедает, оно увлекает нас в бездну смерти. Фрукты, выложенные на продажу, к концу дня теряют свежесть; вот и на меня кончился спрос. Я любила Квинта, и до сих пор временами, во снах, мое лоно горит прежним желанием к нему.

Голос ее был удивительно нежен, а выговор чист. Встав со скамьи, она взяла меня за руку. Мы вернулись во дворец. «Я полировала члены твоим возлюбленным, а ты суешь мне оливки!» — завопила она, едва мы переступили порог и оказались перед служанками. Я велела приготовить для нее корзину самых изысканных мясных яств и сладких печений. Когда она удалилась, я приказала Луциану отправить ей вслед мальчиков-рабов: пускай отхлещут ее кнутом, да покрепче, чтобы неповадно было еще раз притащиться сюда.

LXII. Шерстяная крашеная повязка П. Савфея Минора

Я вижу на повороте буксовой аллеи повязку из голубой египетской шерсти. Это головная повязка П. Савфея. Публий направляется в мою сторону. Потом я различаю черты его лица. Потом слышу его голос. Публий восхваляет Агория Претекстата.

LXIII. Вещи и существа, которым ничто не страшно

Среди таковых назову я статуи богов.

Уток и селезней, плавающих в искусственном пруду, в тот миг, когда они приближаются к небольшому водопаду.

Супруга, изменяющего жене, который, небрежно бросив ей пару лживых слов, внезапно покидает столовую, словно вспомнил о каком-то важном деле.

Плащ козопаса.

LXIV. Памятка

Мы решили остаться за городом и не ехать в Рим до 1 октября.

LXV. Памятка

Сардониксы.

Яшма.

Пряжки.

Чаша, приписываемая Ментору[73].

LXVI. Памятка

Галльская накидка ниже ягодиц.

Зубы цвета смолы[74].

Толченая венецианская глина.

LXVII. У Марцеллы

Я трижды занималась любовью у Марцеллы.

LXVIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

LXIX. Ближайшие дела

Сурепка[75].

Сусло лалетанского вина.

LXX. Остроты Спатале, П. Савфея Минора и Афера

Вот как Спатале обозвала П. Савфея:

— Плешивый старый плут!

Встретившись с Публием, я первым делом пересказала ему это словцо моей служанки. На что Публий ответил:

— Я полирую себе макушку, желая уподобить ее медному зеркальцу, дабы в ней отражался по утрам Аполлон на своей золотой колеснице.

И, обернувшись к юному рабу Аферу, он спросил:

— Ну-ка скажи, сможет ли удержаться пыль на макушке старого плешивца?

Афер быстро нашелся с ответом, он изрек:

— Густая шевелюра всех плешивцев, живущих на свете, — приют для мерзких вшей.

LXXI. Скверные голоса

Невия вдруг заговорила слабеньким, неуверенным, срывающимся голоском, точь-в-точь как человек, которого долго одолевал кашель. Прислушаешься к такому голосу, и кажется, будто это хрупкое живое существо, охваченное головокружением на вершине скалы, — вот-вот сорвется! В подобных голосах мне чудится зов смерти. Вот уже шесть месяцев, как голос Спурия походит на голос Невии. Эти голоса неожиданно обнаруживают перед нами печальную истину: головы наши подвешены на тонких шерстяных нитях, привязанных к ушам, и руки наши подвешены на тонких шерстяных нитях, и голос наш также держится на тоненькой шерстяной ниточке.

LXXII. Памятка

Откормленные сурки.

LXXIII. Вещи, оставшиеся от прошлого

Мы с Публием Савфеем вздумали перечислить оставшиеся от прошлого вещи, которые нам по-прежнему дороги.

Лоскут желтой ткани — того желтого цвета, что дают только листья ромашки.

Две таблички Квинта Альцимия, где и трех слов не наберется.

Двуколка в сарае.

Детская юла, некогда голубая, а нынче выцветшая, почти белая.

Ногти и волосы Папианиллы.

Публий сказал:

— Единственные вещи из прошлого, достойные воспоминаний, — это ночи, когда сияет полная луна, да сухая земля, не боящаяся ничьих следов.

ГЛАВА ПЯТАЯ

(листы 500, л. с. — 505, о. с.) 

LXXIV. Воспоминание о К.Альцимии

На Квиринале[76] Квинт тихонько стучал четыре раза в ставень. Я распахивала ставни. В тумане одежда его пропитывалась сыростью. Он сжимал меня в объятиях, а я со смехом просила его сперва скинуть дорожный плащ [77]. Волосы у него были растрепаны, на прядях, словно на листьях папоротника, дрожали капли влаги. Он просил полотенце. У меня в комнате не было жаровни. Я раздевала и растирала его. Пальцы его рук и ног всегда были холодны, как снег. Прижавшись ко мне, он шептал на ухо какую-нибудь непристойность, и это возбуждало и веселило меня.

LXXV. Памятка

Слабительный отвар мальвы.

Чан для ванной комнаты.

LXXVI. He забыть

В термы Тита.

LXXVII. Описание зимы

Я люблю ее бодрящий холод, не оскверняемый дождями или хмарью; звонкий стук шагов в аллеях парка.

Белое кружево инея на кровлях и мраморных статуях.

Белое кружево инея на прическах служанок. Резкие краски зимы.

Облачка пара, поднимающиеся изо ртов детей, животных, мужчин, мальчиков-рабов, посланных колоть лед.

Люблю глядеть, как рдеет древесный уголь в жаровнях и людские тела тянутся к ним, ища тепла, — самые разные части тел, смотря по тому, что именно хочет согреть человек, как именно привык греться.

LXXVIII. Катар

Жестокий катар, от которого безумно болит левая половина головы. Кашель, лишающий сна. Публий Савфей навещает меня. Я дышу прерывисто и трудно.

— У тебя в сердце пепел и зола прошлого, — говорит он мне. — То, что мы пережили, никогда не сгорает дотла. И эта малая толика пепла препятствует дыханию.

LXXIX. Сентенция П. Савфея Минора

П. Савфей пришел, как обычно, в своей голубой шерстяной повязке. Поверх нее он надел желтую шапочку. Я по-прежнему кашляла. Спатале вносила отвары, горячее вино; Марулла наливала масла в лампы. Небо приняло цвет чернил — такие извергает напуганная каракатица. У меня начался ужасный приступ кашля. Да и Публий тоже покашливал. Я припомнила болезнь Спурия. И заговорила о смерти.

— Тебе нечего бояться, — успокоил меня Публий. — Это я стану первой куклой[78]. Как и все мужчины, которых судьба бросает на арену смерти.

LXXX. Памятка

В апреле она отправится по Тибру в Порт.

LXXXI. Запомнить

Старые подметки, сгнившие в грязи.

LXXXII. Признаки счастья

Вот каковы признаки счастья: унаследованное богатство.

Точный язык и чистый, без акцента, выговор.

Парк, богатый растениями и тенистыми деревьями, обширный и холмистый.

Крепкое, здоровое тело.

Друзья, не схожие меж собою, говорливые, любящие изысканное чтение, и, наряду с ними, невзыскательные, чуть грубоватые гости.

Лицо человека, глаза которого, наподобие восточного зеркала, отражают все движения души.

Сон, длящийся пять часов, лишь бы его не прерывали.

Общество мужчины, который любит наслаждение, иными словами, ритуал наслаждения.

Сдержанный испуг в месте, куда наведалась смерть.

Купание.

Игра на лире.

LXXXIII. Старая острота Сп. Поссидия Барки

Десять урожаев тому назад Спурий частенько говаривал: «У Публия такой тощий зад, что его без труда можно втиснуть в зад Мария».

LXXXIV. Счастье

Вот счастье: бродить в окрестностях улицы Субуры[79].

Одиннадцатый час и дружеская болтовня, в то время как закрываются лавки.

Получение Вителлианских табличек[80].

Хмель перед сном.

LXXXV. Памятка

Мятный настой от кашля.

Смягчающий отвар мальвы.

Сассинские сыры.

LXXXVI. Словцо П. Савфея Минора

Публий отпустил словцо по поводу трусости М. Поллиона:

— Он на четвереньках пьет воду из собачьей миски.

LXXXVII. Запах Назики

Назика приходит ко мне с визитом. Назика по советам Мелании, прошла обряд крещения получив христианское имя Паулина. Я вдруг говорю ей: