Ричи Достян - Тревога
Бабушка никогда не воспитывала детей. Ее собственный и единственный сын вырос здоровым и нормальным при помощи БЕСПОДОБНОЙ НЯНЬКИ, а обожаемого и тоже единственного внука она никому доверить не могла, тем более что нянька влетит в копеечку, а кроме того — поди ее поищи!
Павлик сравнительно легко переносил любовь бабушки Юлии. Сам он пока еще никого не любил: маму свою никогда не видал; отца иногда видел, но редко, а последний год не видит совсем. Однажды он спросил, почему папа перестал его навещать. Бабушка ответила:
— Пока это исключено!
— Почему?
— Потому что твой отец работает в ящике.
— В каком ящике?
— В почтовом. И умоляю тебя, не спрашивай больше ни о чем. Вырастешь — поймешь!
Павлик обиделся. Он знал, что отец работает в театре. Он знал, что отец год назад женился вторично где-то в командировке и с тех пор живет в городе Риге настолько полной жизнью, что не может вырваться, чтобы навестить сына. Знал он и самое худшее: папа зачем-то скрывал от своей жены, что он, Павлик, существует, а бабушка все это шепотом скрывала от него, забывая про свою исключительную дикцию. Ложь огорчала Павлика гораздо больше, чем отсутствие папы, которого он так и не смог полюбить, несмотря на внушения вроде: твой отец — светлая личность!
До прихода дальнего поезда оставалось пятнадцать минут, а тетечка с мороженым все не появлялась. Слава предложил сразу взять на всех, а то слишком долго ждать.
Леня первый подошел и высыпал Славе в ладонь горячие и влажные копейки.
— Во, сознательный! — сказал Слава и погладил Леньку по макушке. Леня ответил таким взглядом, что Слава погладил его еще раз.
Предложение понравилось всем — компания стояла в стороне, а Слава один на всех покупал мороженое. Потом нес его, испытывая наслаждение оттого, что идет посередине, а они толпой вокруг.
— Подозреваю, что по одному брикету сегодня не хватит — жара! — сказал Гриша.
— А деньги? — сразу спросил Слава.
— Наскребем. Слушай, Павел, шел бы ты рядышком, что это у тебя за привычка — как клещ впиваться?
Павлик выдернул руку, вытер ее платочком, который всегда белел в нагрудном карманчике, хотел опять ухватиться за Гришу, но раздумал:
— Если тебе так противно, я могу держаться за твои брюки, но пусть лучше эта привычка останется при мне!
— А зачем она тебе нужна?
Павлик заложил руки за спину и пошел молча, с опущенной головой. Ребята тут же забыли о нем, но он вдруг так решительно и так серьезно сказал: «Я не имею никакого пррава своими прихотями выматывать по ниточке неррвы», — что все остановились.
— Иди ко мне, — сказала Вика, — о чем ты говоришь?
Павлик дал руку Вике и, сурово глядя на Гришу, произнес, тщательно выговаривая слова:
— Срразу видно, что ты никогда не прропадал в универрмаге.
— Павлик совершенно прав, — серьезно сказала Вика.
— Я и так знаю, что я прав. Бабушка исключительно из-за меня не могла в этот вечер заснуть без снотворного… Это уже давно было, и вообще когда есть радио, то неопасно, только долго приходится сидеть. Я не мог сосчитать, сколько времени сидел на пылесосе, пока бабушку искали по радио в отделе тррикотажа… Меня поймал такой высокий синий человек в электрротоварах. По-моему, он был злой. А я боялся как следует сидеть, потому что карртонная корробка подо мной дышала — я думал, а вдруг она сломается и будет большой скандал!
— Сколько тебе лет? — спросила Вика.
— Семь лет и четыре месяца… А в церкви еще опаснее пропадать, потому что там радио нет.
— Да-а, — рассеянно сказала Вика. Она смотрела на Славу, который мучился: ему было трудно нести шесть брикетов мороженого так, чтобы они не таяли.
— Нету, — продолжал Павлик, — я точно знаю, и еще — нагнитесь, пожалуйста!
Вика наклонилась немного, но Павлику это показалось недостаточным, и он свободной рукой взял ее за шею, притянул к себе и в самое ухо зашептал:
— Там был сплошной кошмар, потому что в церкви не бывает уборной, вот в чем ужас… я там вынужден был заплакать.
— А зачем ты в церковь пошел? — спросила Вика, выпрямляясь и нагоняя вместе с Павликом остальных.
К их разговору прислушивались уже все. Слава, желая обратить на себя внимание, громко и развязно спросил:
— А как твоя бабушка ходит в церковь — в юбке или в этих…
Павлик закатился высоким, дрожащим, искренним смехом, но, сразу взяв себя в руки и изящным жестом прикрыв рот, дал исчерпывающий ответ:
― В церковь меня водила моя ставррропольская бабушка, она очень старая.
— А-а, у тебя их, значит, две, — нарочно приглупляясь, продолжал Слава.
— Пока две, но я не уверен, может быть, у меня еще где-нибудь есть бабушка, ведь ставррропольская свалилась как снег на голову в прошлом году летом… Нагнитесь, пожалуйста, я вам еще что-то скажу…
— Не говори со мной на «вы», просто Вика, слышишь?
— Пожалуйста, — огорчился Павлик, — но я уже привык.
— Неужели ты и в детском саду с ребятами говоришь на «вы»?
— В детском саду я ничего не говорю, я там никогда не был.
Настроение у Павлика окончательно испортилось, и дальше он говорил очень тихо:
— Я хотел в детский сад, но вместо меня туда ходила бабушка…
— Которая?
— Ленинградская. Я ведь в Ленинграде живу.
— А зачем она ходила в детский сад?
— Не знаю. Она не ходила, она два раза только туда пошла, а потом сказала, чтобы я эту идею выбросил из головы, потому что из меня должна вырасти личность, а там дети растут, как муравьи…
— А ты, как юный гений… — начал Гриша.
— Оставь его в покое, я же просила!
Они посмотрели друг на друга, и Гришины «бандитские» глаза мгновенно стали кроткими, но замолчать сразу он не мог:
— Одна бабка с утра до ночи долбит: «Не забывай, ты культурный человек, ты в двадцатом веке живешь!..» Другая — молиться учит, оттого он такой псих! Ту, вторую, ставропольскую, я тоже видал. Угадайте, что она ему в подарок привезла?
— Что?
Конечно, это спросил Слава.
— Мешок семечек и большую черную икону. Знаете, какие у нас в этом году жирные куры? Павка все семечки курам скормил. А эта его ленинградская бабуся… тоже штучка! Думаете, что, думаете, икону выбросила? Ни черта подобного. На стенке висит. Гостям ее показывает — смотрите, какое произведение искусства!
— Хватит, помолчи, я же просила…
Костя поравнялся с сестрой, долго смотрел на Павлика, потом осторожно спросил:
— Слушай, Павлик, а как будет со школой? В школу бабушка тоже тебя не пустит?
— Пустит, — небрежно ответил Павлик, — только я пойду сразу во второй класс. В первом мне делать нечего, я там могу превратиться в идиота.
— Видали? — всерьез обозлился Гришка. — Видали, какая это личность? А мы, оказывается, все идиоты!
Павлик встревожился. Он ощутил свою бестактность, но в чем она — понять не мог. Заглядывая виновато в лица, он очень тихо заговорил:
— Я не знаю… я уже всех «Трех мушкетеров» прочитал, а они там учат — мама мыла раму.
Наступило неловкое молчание, но Павлик что-то в нем уловил и сразу повеселел:
— Клянусь вам честью! Я сам спросил у Миши Буравлева, что они проходят…
— Съел?
Это сказала Вика Грише.
— А-а… он иногда такое говорит, что жить неохота… — Гриша перевел взгляд на Павлика. — Тебе бы рот зашить, вот было бы хорошо… или лучше мороженое ешь. Слава, дай-ка…
— Я сейчас не хочу, — с достоинством ответил Павлик.
— А когда ты захочешь?
— Когда все сядут за стол…
Этого уже никто выдержать не мог. Увидав, что кругом хохочут, Павлик тоже засмеялся, но только из вежливости.
Вика быстро нагнулась и поцеловала его в щеку. Слава этого не заметил, он изнемогал от смеха. Он повалился на землю и вопил:
— Ребята, давайте ляжем за стол…
Он веером разложил на песке размякшие брикеты. Каждый подхватил по штуке и потом бежал вдогонку за Гришей, который стал уводить их со станции — туда, где по обе стороны железной дороги тянулся молодой сосновый лес. Гриша почему-то не дурил и не оборачивался даже. А они покорно бежали за ним по жаре и подняли головы только тогда, когда все разом шагнули в тень.
Береза, громаднейшая, прямая и такая белая, как будто земля поила ее молоком, стояла одна на краю молодого пепельного сосняка.
Пораскинув руки и запрокинув лица, они долго стояли в зеленой прохладе.
Капельки таинственного вещества, которыми моросит в жаркий день под лиственными деревьями, остро покалывали кожу. Жар разгоряченных тел выходил, казалось, только лицами. Упоительно было чувствовать медленное их остывание.
Под березой были старые шпалы.
В молчании залезли они на складницу шпал и уселись лицом к насыпи, по которой бежали голубые от неба рельсы.
Люди взрослые в подобных случаях философствуют.
