Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

— Птица, — привычно прошелестел едва слышный голос Любы. — Зачем?..

И опасно стих на вершине вздоха.

— Люба! — испуганно окликнул он её.

Она послушно задышала вновь.

— Да, — с готовностью откликнулась она из своего забытья через время. — Тебе… не надо волноваться. Я… постараюсь. А ты… Ты здесь.

— Я с тобой. В большей мере с тобой, чем думал. Я не знал, что наша взаимосвязь вечная, Люба. Теперь мне страшно от этого.

Она смотрела прямо на Цахилганова, целую минуту, ничего не отражающими, не воспринимающими ничего глазами. Потом, будто устав, сомкнула ресницы

и нахмурилась.

Так хмурится человек, не обнаружив в кромешной темноте того, кого безуспешно искал.

— Спи…

Заключённый в кубе реанимационной палаты, Цахилганов принялся снова то шагать по линолеуму, а то стоять на нём без смысла. Он подходил для развлеченья к широкому окну, за которым сразу же начиналась оттаявшая бескрайняя пустынная степь.

Она была голой и заплаканной как невеста, уже оказавшаяся без белоснежных, свадебных, целомудренных своих одежд,

а, соответственно, и без недавних грёз о несусветном счастье.

Холодный апрельский ветер летал над блестящей от влаги землёй, низко пригибал и мотал пожухлые кусты караганника, совсем редкие. Он выл равнодушно в вентиляционных колодцах больницы

и замолкал там в глубине,

словно прислушивался

и тосковал в ожидании воя ответного.

Ветер замирал —

и невольно замирал Цахилганов, прислушиваясь к тому, что должно было здесь неминуемо произойти;

— и — лучше — бы — не — скоро — а — может — быть — лучше — чтобы — скоро — кто — знает —

тогда в палате гуще становился запах лекарств

и карболки.

Не дождавшись ничего, кроме пустой тишины в ответ, ветер принимался снова выть сам, в одиночку, только угрюмей, резче и злей. И снова летал над голой степью, потягивая за собой кусты,

как потягивает пряха бесцветную кудель

и дёргает её

в равнодушном нетерпении.

— Отгони от меня эту птицу, — внятно попросила Любовь.

Цахилганов вздрогнул от непривычного отсутствия теплоты в её голосе — и посмотрел назад в сильном недоумении,

— таким — бывает — голос — у — жён — впервые — изменившим — мужьям — и — ещё — не — обретшим — навыка — лицемерья.

Он подошёл к реанимационной кровати и стал ждать, когда Любовь снова откроет глаза. Однако невзрослое тело жены, укутанное казённым сиротским одеялом, было спокойно,

а обнажённые раскинутые руки — недвижны.

Прозрачные мягкие трубки несли в себе — и насильственно, мягко, безостановочно вливали жизнь в её вены сквозь металлические жала, точно вонзённые в бледные локтевые впадины. И всё было здесь, как неделю назад, как две недели назад, только…

Только Цахилганову не нравилось, что теперь зануда Барыбин повязывает безвольную Любовь белым бязевым платком с больничным расплывчатым штемпелем «РО» на виске

— реаниматор считал, будто малейший сквозняк для неё сейчас очень опасен.

И Любовь лежала, как молодая спящая старушка,

совсем не понимая того.

Всё это время у него язык не поворачивался — задать ей один дурацкий, нелепый вопрос: «Степанида — она ведь… от меня?»

Он бы потом просил прощенья, на коленях бы стоял и вымаливал его. Да, говорил бы, что он — последняя дрянь и мразь, если спросил такое — и у кого? У неё!

Но…

— Люба, — без надежды позвал он жену из её забытья. — Люба!..

И смолк, вдруг вспомнив крошечную, будто просяное зерно, родинку — под мизинцем, на правой её ноге. Щемяще трогательную родинку, про которую когда-то не знала даже она сама. И про которую он сам потом не вспоминал десятилетия.

Надо же, не вспоминал никогда, и вот что-то сильно вспыхнуло там, вверху, и осветило давнее. Вспыхнуло — словно клюнуло лучом в макушку…

Он ушёл смотреть в стекло снова.

Вечный ветер летел над степью, как летал он над нею веками. И в равнодушном его полёте, посвистывающем, шелестящем, подвывающем, многоэтажное кирпичное зданье

— в — котором — жизнь — боролась — со — смертью — а — смерть — с — жизнью —

было только временным серым коробком на его пути.

Временные люди строят что-то временами там и сям. Строят что-то временное — и вечно относятся к построенному как к вечному.

Строят на земле — чтобы продлевать в кирпичных коробках своё существованье на земле. Всё равно — временное,

— ууууу — ууууу — ууууу…

Пространство выло и выло за окном голосом бессмертного Дулы Патрикеича —

вечного,

как сама идея лагерного порядка…

— Что? Тоскливо тебе, Патрикеич?

— Так оно ж… Кругом шешнадцать не бывает.

Цахилганов сел на больничный подоконник, спиною к стеклу и ветру. Странно, имеющий возможность купить всю эту больницу с потрохами, именно здесь-то со своими дурными деньгами он оказался совершенно бесправным. А рыхлый, белобрысый друг его Мишка Барыбин, который ужинает всё больше булочкой с чаем и расхаживает по этажу в дырявом белом халате, ржаво прожжённым йодом до дыр, командует теперь самим Цахилгановым!

И распоряжается его, цахилгановскими, действиями.

И не разрешает перевезти Любу в Москву.

А тут ещё всё время шляются какие-то геодезисты…

— Вчера, Любочка, сюда приходили геодезисты, — вспомнил он и чуть-чуть посмеялся, думая в то же самое время с бесконечной теплотой про крошечную её родинку. — Геодезисты со своими обшарпанными, ещё советскими, приборами… Представляешь, здесь, где ты лежишь, находится теперь географический центр Евразии…

— Правда, занятно? — говорил он ей, как маленькой. — Вот: мы с тобой жили-поживали,

— реаниматор — запретил — ему — разговаривать — с — Любовью —

а происходили в это время, оказывается, какие-то сдвиги земной коры… Какие-то мощные тектонические процессы,

— да — обнищавший — до — неприличия — врач — Мишка — Барыбин — запрещал — ему — Цахилганову — разговаривать — здесь — с — собственной — женой —

вообрази только!..Помнишь? Раньше этот центр находился в Раздолинке, у Патрикеича. В недрах Карлага, в центральной конторе ОГПУ,

— намеренно — случайно —

а потом всё вдруг перемеряли. И сорок последних лет считалось, что центр — в самой середине Карагана, в зоопарке. Там, где была клетка со слоном. Ты же помнишь слона Батыра?.. А теперь центр — не там. А здесь.

Прямо вот здесь,

в палате…

И здесь, в географическом центре Евразии —

в самом чёрном её и проклятом многократно городе,

жила ещё Любовь —

умирала Любовь, умирала.

Но — нельзя, не надо об этом, во что бы то ни стало — не надо. Потому что думать об этом — значит, умирать вместе с ней, а думать о другом — значит, жить

— жить — хотя — бы — в — одиночку — кое-как — пусть — без — неё — но — жить — остатками — животной — грубой — жизни —

…в реанимации.

Жаль, что вечной жизни не придумал никто. Никто до него. Но!..

Но если энтропия нарастает в одном направлении, то в обратном направлении, убывая, она обеспечит возврат из старости в… В Вечнозелёную…

Он потерял обе мысли — внешнюю, внутреннюю — и теперь тупо смотрел в пол. И видел отчётливо в опасно уплотнившемся напрягшемся времени, как над пасмурной заплаканной землёй небывало бушует Солнце, исторгая бешеные выбросы энергии. И как под этими выбросами неуловимо вздрагивает земная кора, и ползёт,

ползёт, незаметно, по миллиметру,

искажая очертанья материков

и континентов.

Вдруг Внешний Цахилганов ухмыльнулся в блеске дешёвого, поцарапанного зеркала —

и между ними произошла странная перебранка.

— Да не геодезисты это были вовсе. А самые обыкновенные эфэсбэшники.

— Только не принимай меня за сумасшедшего! Что здесь делать эфэсбэшникам, скажи на милость? Здесь, в реанимации?

Ну и макромир! Какая нелепость…

А ещё толкуют о разумном начале,

рассеянном будто бы во Вселенной;

о какой-то там ноосфере,

похожей совершенно на коллективный разум у мух.

— Потом узнаешь, чего они ищут. Эти ребята в штатском. Если захочешь, разумеется… Если не закроешься от знания. Самое тяжёлое на свете — это самое точное, брат, беспощадное знание. Люди его не любят. И даже попросту не выносят.

Они защищаются от знания, чтобы уцелеть — чтобы не пережечь себя ненароком. Высокий накал мысли не безопасен.

Цахилганов передёрнулся. И выговорил назидательно: