Анатолий Кузнецов - Огонь

На огромной трубе, опоясывавшей домну, висел белый плакат, издали казавшийся приколотым к ней листком из блокнота:

— Плакат устарел, — сказал Павел.

— Эх, чёр-рт! — рассвирепел Славка. — Кричи-кричи, говори-говори — всё как об стенку! Подожди меня, я сейчас им всыплю! Стыд!

И он убежал, а Павел прислонился к железной колонне, и в голове у него уже творился полный кавардак, калейдоскоп от всех этих шумов, дымов, циклопических размеров…

«Выплавка металла, — подумал он, — во все века была таинством, почти колдовством. Были умельцы, были секреты. Могла быть „лёгкая рука“ мастера и наоборот… Но теперь это… это чёрт знает что! Это ни с чем не сравнимо. Прозаическое, реальное, научное… сверхколдовство! Если растут, как грибы, такие вот домны, то это означает не просто количественный рост промышленности. Это серьёзнее, ибо количество переходит в качество…»

Он вспомнил кедринское стихотворение о хлебе и железе. Кедрин писал с любовью о хлебе, а о железе — зло.

Но, не будь железа, была бы цивилизация? Цивилизация не может быть злом.

— Один только ноль переделаешь, в шестёрку! — говорил Слава Селезнёв, ведя какого-то долговязого парня. — Вместо «20» «26» — очень легко! Понял?

— Понятно.

— Как оно у вас вообще? Работа идёт?

— Да работаем…

— Ну, работайте, работайте!

Славка потащил Павла прочь, спохватившись, что уже опаздывает на заседание. Он был всё так же возбуждён, весело потирал руки, полный радостной энергии и жизнедеятельности, кругленький и розовощёкий, но Павел поймал себя на том, что не чувствует к нему симпатии.

— Кого ещё из наших? — сказал Славка. — Постой, дай вспомнить… Северухина ты не знал? Нет. Мишка Рябинин. Ты его должен, конечно, помнить. Математик-то наш — повар! Да, да, повар столовой. Здесь у нас несколько столовых — и на заводе, и на стройке, и ещё городские. Вот тут на стройке в одной из них Мишка шефом работает. Вон она, хреновая столовка, каждый день жалобы, драим её, драим — как об стенку!… Женька Павлова — та сейчас в библиотеке технической, в управлении, на втором этаже. Выходила замуж, неудачно, чёрт их разберёт, что там случилось. В общем, живёт одна, учти. Настроение у неё вечно этакое ин-тел-лекту-альное, высокие материи и печаль… Да, вижу иногда Белоцерковского, конечно, этот в городской газете молодёжной, не то литработник, не то фотограф, не то сволочь. Кажется, всё вместе! Вот кого я, Паша, ненавижу!… Ух, видеть его харю не могу! Опустился, спился, алкаш законченный, гад и мерзавец.

— Витька Белоцерковский? — не поверил ушам Павел.

— Извини, не могу о нём говорить спокойно, спроси кого-нибудь другого, а то я буду необъективен. Я бы таких на месте стрелял!

— Ну и ну!…— пробормотал Павел, прекращая расспросы; от таких характеристик его прямо покоробило, но со своими выводами он не хотел спешить.

В комнате поста содействия стройке печальный художник играл в шахматы с каким-то лохматым и чумазым типом, отпустившим пейсики до самого подбородка. При виде Селезнёва тип нехотя поднялся, расставив ноги, раскачиваясь и заложив руки в карманы.

— Ну, зачем вызывали?

— Ага, явился! Почему вчера не вышел на работу?

— Квартиру искал.

— Полюбуйтесь! Квартиру ищут в нерабочее время!

— А мне жить негде!

— Ты ведь жил у какой-то бабки?

— А я с ней поругался.

— Ну вот, ты с бабкой ругаешься, а я тебе что, квартиру ищи? Ну и что ж теперь?

— В сарае ночевал.

— Так помирись!

— Не помирюсь. У неё взгляды отсталые.

— Ладно…— вздохнул Слава. — Пиши заявление, отдашь Коблицевой, я поддержу… Бежим, Пашка, умоемся, как черти мы стали. Сажа эта, пыль от аглофабрики, подсчитали, ежедневно четыреста тонн вылетает в отход.

— Четыреста тонн?

— Четыреста тонн в атмосферу. Можешь этого не записывать и не отражать: никакой редактор не пропустит.

Уборная была в конце коридора, и там никого не оказалось, только бурно бежала вода из скрученного крана. На двери выделялось глубоко процарапанное химическим карандашом сообщение: «Николай Зотов, старший горновой. Твоя жена гуляет с Ризо, а ты, дурак, ходишь с ней по ресторанам».

— Ноги гудят, — признался Славка. — Вот так на6егаешься туда-обратно!

— Ты бы со своим постом переселился поближе к домне, что ли.

— А мы и так близко. Первый этаж, первая дверь.

— Да, да…— сказал Павел. — Сейчас ты на завком?

— Да, я член завкома. Извини, я тебя не приглашаю, — сказал Слава виновато. — Там будут одни недостатки… сор из избы. В общем… Я откровенно!

— Я и не собирался, — заверил Павел. — Мне нужно что-нибудь почитать, ибо я смотрю и хлопаю ушами. Возьму учебник, проработаю.

— Ну, работай, работай! — одобрил Слава.

Глава 4

От библиотеки веяло суховатой технической строгостью. Хотя в ней, как и во всём здании, было тепло и даже жарко, уюта при этом не ощущалось. Голые учебные столы стояли в три длинных ряда, за каждым зачем-то по два стула, — расчёт на уйму народа, но во всём зале был один-единственный читатель, да и тот забился в дальний угол, сложив на подоконник пальто.

Дубовый барьер отделял читальный зал от собственно библиотеки, стеллажи которой с несметными книгами уходили в тьму. За барьером сидела и что-то писала Женя Павлова. Она подняла глаза, и Павел споткнулся, зацепившись за половик.

Он ожидал всего: что она постарела, располнела, возмужала, поблёкла — всё, что угодно, но, чтобы она стала ослепительной красавицей, не ждал.

Была прежде этакая здоровая, упругая девочка с мальчишескими ухватками, с вечно запачканными руками, оторванными пуговицами, в царапинах и синяках, потому что всюду лезла очертя голову, а сейчас из-за барьера, широко раскрывая глаза, поднималась ему навстречу изящнейшая, тонкая, законченная женщина. Именно филигранная законченность была в ней, та законченность, которую драгоценный камень приобретает после шлифовки мастера.

Она была яркая, словно сошла с цветной обложки модного журнала. Чёрные, как смоль, волосы, уложенные по самой последней моде; большие голубые глаза — редкое сочетание; очень нежный цвет лица; ярко очерченные малиновой помадой губы; пурпурное платье с глубоким вырезом; и в этом вырезе, вокруг изящной, точёной шеи, бронзовое ожерелье с позеленевшими подвесками, словно вчера выкопанное в каком-нибудь древнем кургане. Ошеломлённый Павел в первую минуту говорил какие-то слова, Женя радостно улыбалась, и он радостно улыбался, но всё это без участия его сознания, которое тем временем панически барахталось.

— Да, да, — говорил он, смеясь, — запиши меня в число читателей.

— Надолго ты?

— Не знаю сам.

— Послушай, сколько ж это лет?

— Славка сказал, что ты в библиотеке…

— Где ты остановился? Или ещё нет? Я спрашиваю, потому что у тебя никто не спросит, а у меня знакомые…

— Нет, я в гостинице, спасибо, это всё уже в порядке.

— Ну, я рада!

— Я тоже рад, — сказал он, всё ещё не отрывая от неё глаз, но уже приходя в себя. — Так ярко помню всё: велосипеды, разговоры, споры, а ты готова драться была за Чайковского…

— Чайковский — выше всех.

— Что, и сейчас?

— Конечно!

— Вот где постоянство!

— Я всё твоё читала. В одной книге есть на обложке справка: родился там-то, вырос в Косолучье.

— Скажи мне о себе! Я вспомнил: волосы каштановые были…

— Ну! Крашусь десять лет.

— Очень идёт, ты стала прямо как кинозвезда.

— Спасибо. Только счастья не приносит.

— Ты всё мечтала быть актрисой, потом геологом: Тянь-Шань, Памир, восток Сибири…

Женя грустно улыбнулась.

— Кто не мечтал!

— Да, ты ж ведь и стихи писала. Помнишь, нам читала? И мы орали от восторга, по траве катались. Они сохранились?

— Да ну тебя! — вдруг с досадой сказала Женя, в глазах её мелькнуло раздражение. — Давно я ничего не пишу и ни о чём не мечтаю.

— Привет. Что значит «ни о чём»?

— Нет, вру. Мечтаю. Хочу поехать за границу по туристской путёвке.

— Жень! — сказал он, вспомнив. — А почему ты здесь, в библиотеке, как это вышло?

— Как? Очень просто. Закончила наш «пед», потом Ильин сюда устроил.

— Какой Ильин?

— Ну, мужа брат… Да, ты же не знаешь.

— Не знаю…

И вдруг всё оборвалось. Оба замолчали, и неприятно замолчали, причём Павел начал понимать, что он тому причиной, напомнив, кажется, не то, что нужно, и спрашивая не то, что надо.

— Тебя записать? — спросила Женя, помолчав.

— Да… Понимаешь, мне писать о домне. А в этом деле я профан профаном… Ты можешь дать мне что-нибудь такое, как для школьника, «от печки»?

— Давай твой паспорт.

— У, как строго!

— Ну, по всей форме… Тебе ведь всё равно, а мне — число читателей.

— Всё так, — весело сказал он, отдавая паспорт, и всё-таки почувствовал укол обиды.

— Ты случайно зашёл? Или знал, что я здесь?

— А мне Славка Селезнёв сказал.