Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
Он притянул ее к себе, и в первый миг Оланна безвольно обмякла. Она привыкла к приставаниям мужчин, от которых несло дорогим одеколоном и самоуверенностью: у меня есть власть и деньги, а у тебя — красота, значит, ты создана для меня. Когда Оланна оттолкнула его, ощутив под пальцами дряблое тело, ее едва не стошнило.
— Довольно, господин министр.
Глаза его были закрыты.
— Я люблю тебя, поверь. Люблю.
Оланна выскользнула из его рук и ушла с балкона. Из гостиной долетали неразборчивые голоса родителей. Оланна остановилась понюхать поникшие цветы на столике у подножия лестницы и поднялась к себе. Собственная комната показалась ей чужой. Теплые коричневатые тона, песочного цвета мебель, темно-красный пушистый ковер. Здесь было так много свободного места, что Кайнене называла их комнаты квартирами. На кровати лежал выпуск «Лагос лайф», Оланна подняла его, пролистнула. На пятой странице безмятежно улыбались она и мать на светском приеме у британского верховного комиссара.[23] Заметив фотографа издали, мать обняла ее, но, когда щелкнула вспышка, Оланна подошла к нему и попросила не печатать снимок. Фотограф ответил недоуменным взглядом. Глупый порыв с ее стороны: парню-то невдомек, до чего тяжело жить у всех на виду.
Оланна читала, лежа в постели, когда раздался стук в дверь и зашла мать.
— Читаешь? — В руках она держала несколько рулонов материи. — Только что проводили господина Оконджи. Просил тебе передать.
— Что это?
— Перед отъездом господин Оконджи попросил шофера достать из машины. Самое модное кружево из Европы. Правда ведь, прелесть?
Оланна пощупала ткань.
— Согласна.
— А видела, в чем он был одет? Необыкновенно! Ezigbo![24] — Мать присела к ней на постель. — Говорят, он не ходит в одном и том же. Наденет раз — и отдает слугам.
Оланна вообразила слуг, чьи сундуки ломятся от кружев, — наверняка беднягам платят гроши, зато раздают агбады с хозяйского плеча, в которых им некуда пойти. На душе было тяжело. Разговоры с матерью утомляли ее.
— Какой выбираешь, нне?[25] Я велю сшить для вас с Кайнене блузки и длинные юбки.
— Спасибо, мама, не надо. Закажи лучше что-нибудь для себя. В Нсукке мне вряд ли понадобятся дорогие кружева.
Мать провела пальцем по тумбочке у кровати.
— Эта дура горничная плохо вытирает пыль. Думает, я ей плачу за красивые глаза?
Оланна отложила книгу. По натянутой улыбке матери, по скупым жестам она догадалась, что та хочет что — то сказать.
— Как дела у Оденигбо? — выговорила мать.
— Все хорошо.
Мать вздохнула преувеличенно громко, будто моля, чтобы Оланна одумалась.
— Ты хорошо подумала насчет переезда в Нсукку? Уверена?
— Ни капельки не сомневаюсь.
— Но ведь там никаких удобств! — При слове «удобств» мать заметно содрогнулась.
— Обойдусь и без удобств, — заверила Оланна и едва сдержала улыбку: наверняка мама представила скромный университетский домик с убогой мебелью и голыми полами.
— Ты можешь найти работу в Лагосе, а по выходным ездить к нему.
— Не хочу работать в Лагосе. Я хочу преподавать в университете и жить с ним.
Мать смерила Оланну взглядом и поднялась.
— Спокойной ночи, дочка, — сказала она тихим, обиженным голосом.
Оланна долго смотрела на дверь. Недовольство матери не было для нее внове, оно сопровождало почти все ее важные решения: когда Оланна предпочла двухнедельное исключение из школы Хитгроув, отказавшись извиниться перед учительницей за слова, что уроки по Пакс Британника[26] противоречивы; когда примкнула к студенческому движению за независимость в Ибадане; когда отказалась выйти замуж за сына Игве Окагбуэ, а потом — за сына господина Окаро. И все — таки каждый раз она чувствовала себя виноватой, каждый раз ей хотелось попросить прощения, как-то загладить вину.
Оланна уже засыпала, когда постучала Кайнене.
— Ну? Раздвинешь ноги перед этой слоновьей тушей в обмен на папин контракт? — спросила она.
Оланна подпрыгнула от неожиданности. Она уже не помнила, когда Кайнене в последний раз заходила к ней в комнату.
— Папа буквально утащил меня с балкона, чтобы оставить тебя наедине с душкой министром, — продолжала Кайнене. — Интересно, если он тебя не заполучит, будет заключать с папой договор или нет?
— Он не сказал, но, видимо, будет. Папа ведь даст ему десять процентов.
— Все дают десять процентов, так что дополнительные услуги не помешают. Не у каждого из конкурентов есть красавица дочка. — Слово «красавица» Кайнене произнесла нараспев, приторным голосом. Она листала номер «Лагос лайф», пояс шелкового халата туго стягивал плоскую фигуру. — В положении дурнушки тоже есть преимущества. По крайней мере, не служишь приманкой.
— Я не приманка.
Кайнене молчала, углубившись в статью. Затем подняла взгляд:
— Ричард тоже едет в Нсукку. Получил грант, будет писать там книгу.
— Вот и хорошо. Значит, ты тоже будешь приезжать в Нсукку?
Кайнене пропустила вопрос мимо ушей.
— Ричард в Нсукке никого не знает. Может, познакомишь его со своим любовником-бунтарем?
Оланна улыбнулась. «С любовником-бунтарем». Чего только не ляпнет Кайнене.
— Ладно.
Оланне не нравился никто из молодых людей, с которыми встречалась Кайнене, не по душе были ей и романы сестры с белыми в Англии. Их плохо скрываемое высокомерие, фальшь в речах выводили из себя. Но когда Кайнене привела на ужин Ричарда Черчилля, Оланна не испытала к нему неприязни. Может быть, потому, что в нем не было ни тени обычного английского самомнения — мы, мол, знаем вас, африканцев, лучше, чем вы сами себя. Напротив, его отличала очаровательная скромность, почти застенчивость. Или она прониклась симпатией к Ричарду в пику родителям? Ричард не произвел на них впечатления — у него не оказалось полезных знакомств.
— Ричарду наверняка будет интересно у Оденигбо. По вечерам там что-то вроде политического клуба. Первое время Оденигбо приглашал одних африканцев — в университете и так засилье иностранцев, и он хотел дать африканцам возможность пообщаться друг с другом. Вначале каждый приносил что-то с собой, а теперь все скидываются, каждую неделю он покупает выпивку, все собираются у него и… — Оланна осеклась. Кайнене смотрела на нее жестко, будто сестра, нарушив их негласное правило, принялась болтать о пустяках.
Кайнене направилась к двери, спросив на ходу:
— Когда ты едешь в Кано?
— Завтра. — Оланне так хотелось, чтобы Кайнене осталась, чтобы села на кровать, обняв подушку, и они болтали и смеялись, как раньше!
— Счастливого пути. Привет тете, дяде и Аризе.
Оланна прислушалась к шагам сестры по ковру в коридоре. Только сейчас, когда они вернулись из Англии и снова жили под одной крышей, Оланна осознала, как мало осталось у них общего. Кайнене была замкнутым ребенком, потом угрюмым, подчас язвительным подростком; она не старалась угодить родителям, и Оланне приходилось отдуваться за двоих. И все же они были близки, несмотря ни на что. Их связывала дружба. Когда все переменилось? Ничего страшного между ними не произошло — ни крупной ссоры, ни серьезного недоразумения, — они просто отдалились друг от друга, и сейчас именно Кайнене упорно держалась на расстоянии, не позволяя вернуть былую близость.
Оланна решила не лететь в Кано самолетом. Ей нравилось сидеть у окна поезда и смотреть, как проносятся мимо густые леса, тянутся равнины, бредут стада, а следом идут погонщики в расстегнутых рубахах. Добравшись до Кано, Оланна в который раз изумилась, до чего не похож он на Лагос, на Нсукку, на ее родной Умунначи, какие же все-таки разные Север и Юг. Здесь под ногами раскаленный серый песок, а дома, на Юге, — комковатая рыжая земля; деревья здесь ухоженные, совсем не буйная зелень Умунначи. Здесь всюду, куда хватает глаз, простирается плоская равнина, сливаясь на горизонте с серебристо-белесым небом.
От вокзала Оланна взяла такси, попросила водителя остановить у рынка и подождать, а сама побежала проведать дядю Мбези.
Она пробиралась вдоль узких рядов, вокруг сновали мальчишки с тяжелыми тюками на головах, торговались женщины, орали разносчики. Из музыкального ларька несся хайлайф; Оланна, чуть замедлив шаг, подпела Бобби Бенсону и заспешила к дядиной палатке, где полки были уставлены ведрами и прочей домашней утварью.
— Омалича! — воскликнул дядя Мбези, увидев ее. «Красавица» — так называл он и Оланну, и ее мать. — Я о тебе вспоминал. Чувствовал, что ты скоро к нам пожалуешь.
— Здравствуй, дядя!
Они обнялись, Оланна уткнулась ему в плечо. От него пахло потом, уличным рынком, пылью деревянных полок.
Не верилось, что дядя Мбези и ее мать вместе росли, что они брат и сестра. Мало того, что светлокожий дядя Мбези не блистал красотой, он был еще и насквозь земным. Не оттого ли Оланна так восхищалась им, что он нисколько не походил на мать?
