Грэм Грин - Сила и слава
— Я сказала полицейскому, что ты дома.
— Да, да, — сказал капитан Феллоуз. — Ты поцелуешь своего старика отца?
Она торжественно прошла через комнату и поцеловала его в лоб — чисто формально. Он почувствовал ее равнодушие. У нее были другие заботы.
— Я предупредила повара, — сказала она, — что мама не выйдет к обеду.
— Я думаю, дорогая, что тебе надо сделать усилие, — заметил капитан Феллоуз.
— Зачем? — спросила Корэл.
— Ну, просто так…
— Я хочу поговорить с тобой наедине.
Миссис Феллоуз шевельнулась под своим пологом, как бы предоставляя Корэл самой все устроить. Здравый смысл был тем ужасным свойством, которым миссис Феллоуз не обладала, ведь здравый смысл говорил: «Мертвые не могут слышать», или: «Она теперь об этом не узнает», или: «Жестяные венки более практичны».
— Не понимаю, — тревожно сказал капитан Феллоуз. — Почему маме этого не надо слышать?
— Она не захочет это слышать. Это ее только расстроит.
Корэл — он к этому уже привык — на все имела ответ. Она никогда не говорила, не обдумав; у нее всегда были готовые ответы, но порой они воспринимались им как что-то дикое… Они строились на единственном опыте, которым она обладала, — опыте ее жизни здесь. Болота и грифы, отсутствие сверстников, кроме нескольких деревенских ребятишек с раздутыми от глистов животами, питавшихся всякой дрянью на берегу, словно звереныши. Говорят, ребенок сближает родителей, однако он чувствовал сильнейшее нежелание довериться девочке. Ее ответы могли завести куда угодно. Он украдкой нащупал руку жены под пологом. Вдвоем они были взрослыми. Все это из-за того чужого человека в доме.
— Ты нас пугаешь, — громко сказал он.
— Не думаю, — заботливо сказала девочка. — Не думаю, что ты будешь напуган.
Сжав руку жены, он покорно сказал:
— Ну что ж, дорогая, наша дочь уже решила…
— Прежде всего, ты должен поговорить с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Мне он противен.
— Тогда, разумеется, он должен уйти, — сказал капитан Феллоуз с неуверенным смешком.
— Я это ему и сказала, сказала, что мы не могли отказать ему в ночлеге, потому что он пришел поздно вечером. Но теперь он должен уйти.
— Но он тебя не послушался?
— Сказал, что хочет поговорить с тобой.
— «Само собой, само собой», — сказал капитан Феллоуз. Ирония была его единственной защитой, но близкие этого не понимали; они понимали только то, что ясно, как алфавит: простое сложение или исторические даты. Он отпустил руку жены и неохотно позволил вывести себя на солнцепек. На веранде стоял полицейский офицер — неподвижная серо-зеленая фигура; он не сделал ни шагу навстречу капитану Феллоузу.
— Что вам угодно, лейтенант, — бодро спросил капитан Феллоуз. Ему пришло в голову, что у Корэл больше общего с этим полицейским, чем с ним самим.
— Я разыскиваю одного человека, — сказал лейтенант. — Получено донесение, что он в этом районе.
— Здесь его быть не может.
— Ваша дочь сказала мне то же самое.
— Ей это известно.
— Он обвиняется в серьезном преступлении.
— Убийство?
— Нет, измена.
— Ах, измена, — протянул капитан Феллоуз, теряя всякий интерес: измена здесь была делом самым обычным, вроде мелкой кражи в бараке.
— Он священник. Я надеюсь, вы сообщите, если он появится. — Лейтенант немного помолчал. — Вы иностранец, живущий под защитой наших законов. Мы надеемся, что вы отблагодарите нас за гостеприимство. Вы не католик?
— Нет.
— Тогда, я полагаю, вы сообщите нам.
— Разумеется.
Лейтенант стоял на солнце, словно маленький черный вопросительный знак, таящий угрозу; всем своим видом он, казалось, говорил, что не примет от иностранца ничего, даже тени. А то, что он переночевал в нашем гамаке, подумал капитан Феллоуз, лейтенант, видимо, счел чем-то вроде реквизиции.
— Хотите стакан газировки?
— Нет, нет, благодарю вас.
— Что ж, — сказал капитан Феллоуз, — я не могу вам предложить ничего другого, верно? Пить спиртное — тоже измена!
Лейтенант внезапно повернулся на каблуках, словно не мог больше выносить их вида, и зашагал к деревне; его краги и кобура револьвера блестели на солнце. Когда он отошел на некоторое расстояние, отец с дочерью увидели, как он остановился и плюнул; это нельзя было назвать вызывающей грубостью — ведь он отошел достаточно далеко и полагал, что его не видно; так он выразил свое презрение и ненависть к чужому образу жизни — к беззаботности, спокойствию, терпимости и самодовольству.
— Не хотел бы я нажить в нем врага, — сказал капитан Феллоуз.
— Он нам, конечно, не доверяет.
— Они никому не доверяют.
— По-моему, — сказала Корэл, — он учуял дичь.
— Они всюду ее чуют.
— А обыск я все равно не дала ему сделать.
— А почему бы и нет? — отозвался капитан Феллоуз. Но потом его смутные мысли приняли другое направление. — Как тебе удалось его остановить?
— Я сказала, что спущу собак и пожалуюсь министру. Он не имеет права!
— Права! — сказал капитан. — Они пекутся о правах для своих расправ. Пусть бы делал обыск!
— Я дала ему честное слово.
Она была такой же непреклонной, как лейтенант. Маленькая, темноволосая и такая неуместная среди банановых рощ. Ее прямота не делала исключения ни для кого; будущее, полное компромиссов, тревог и стыда, было еще далеко; ворота, через которые оно когда-нибудь войдет, были пока заперты. Но теперь в любой момент слово, жест, самый обычный поступок могли открыть и впустить — что? Капитана Феллоуза охватил страх: он сознавал, что слишком любит ее, и это лишало его твердости. Нельзя властвовать над любимым существом — можно только бессильно смотреть, как она несется к сломанному мосту, к взорванным рельсам, к разрушительной старости. Он закрыл глаза. Но он был счастливым человеком и стал напевать.
Корэл сказала:
— Мне не хотелось бы, чтобы такой человек уличил бы меня… во лжи.
— Во лжи? Боже правый! — воскликнул капитан. — Ты хочешь сказать, что ОН здесь?
— Конечно.
— Где?
— В большом амбаре, — мягко пояснила она. — Не могли же мы позволить, чтобы они его схватили!
— Мама знает?
— Нет! Ей я не могу довериться, — с убийственной прямотой ответила Корэл. Она уже не была в их власти. Они принадлежали прошлому. Лет через сорок они исчезнут, как прошлогодний снег…
— Лучше покажи-ка мне его, — сказал капитан.
Он шел медленно; ощущение счастья по каплям уходило из него, быстрее, чем у человека несчастного: несчастный всегда готов к беде. Она шла впереди него; две ее тонкие косички выгорели на солнце; он впервые осознал, что она в том возрасте, когда мексиканские девушки уже созревают для первого мужчины. Что с ней будет? Он отогнал от себя проблемы, над которыми не хотел думать. Когда они проходили мимо окна спальни, он взглянул на изможденное тело, скрючившееся в одиночестве под москитной сеткой; и с жалостью к себе вспомнил, как был счастлив на реке, когда занимался мужским делом и не думал о других. И зачем только он женился?..
— Нам не следует впутываться в их политику, — заныл он, как ребенок, глядя в безжалостную полудетскую спину.
— Это не политика, — ответила она мягко. — Я знаю, что такое политика. Мы с мамой как раз проходим Реформу.
Она вынула ключ из кармана и отперла большой амбар, в котором хранили бананы до отправки по реке в порт. После яркого света внутри было очень темно. Кто-то испуганно зашевелился в углу. Капитан Феллоуз поднял фонарик и осветил маленького человека в рваном костюме. Он был небрит и жмурился от света.
— Quien es usted?[12] — спросил капитан Феллоуз.
— Я говорю по-английски.
Человек прижимал к себе чемоданчик, словно ожидал поезда и боялся его пропустить.
— Вам здесь нечего делать.
— Конечно, — сказал тот, — конечно.
— Нас все это не касается, мы иностранцы.
— Разумеется, я уйду, — сказал человек; он стоял, словно проштрафившийся солдат, ожидающий решения офицера.
Капитан Феллоуз помедлил.
— Вам лучше уйти в темноте. Ведь вы же не хотите, чтобы вас схватили?
— Конечно…
— Есть хотите?
— Немного, но это не имеет значения, — сказал человек и добавил с отталкивающим смирением: — Не окажете ли вы мне большую услугу?
— Какую?
— Немного… бренди.
— Я и так достаточно нарушил из-за вас закон, — сказал капитан Феллоуз. Он вышел из амбара и почувствовал себя выросшим вдвое, оставив согбенную фигурку в темноте среди бананов. Корэл заперла дверь и последовала за ним.
— Что это за религия, — сказал капитан Феллоуз, — клянчить бренди? Бесстыдство!
— Но ведь и ты иногда выпиваешь.
