Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю
Миша Коротич для него являл тот тип человека, который тщательно выбирает, каким богам служить. И пока в его пантеоне их было только два: Аурика и математика. Со временем, предполагал Георгий Константинович, количество богов немного увеличится, но это будет нескоро. А пока Михаил Кондратьевич Коротич с гордостью носил знаменитую в научном мире фамилию отца и мечтал о карьере математика.
Своей матери, так же, как и Аурика, он никогда не видел, но благодаря воспоминаниям Коротича-старшего имел о ней четкое и благостное представление как о человеке утонченном и нежном. Во всяком случае, ее фотографии, развешенные на стенах отцовского кабинета, свидетельствовали именно об этом.
К браку своих родителей Миша Коротич относился с невероятным пиететом еще и потому, что этот не вовремя и так трагически распавшийся союз стал для него воплощением абсолютной любви и преданности. Умершая от родов мать словно и не исчезала из жизни невольного виновника своей смерти и своим незримым присутствием ограждала в муках рожденного сына от обвинений отца, так и не смирившегося с этой страшной заменой. И хотя он точно знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, в своем случае старший Коротич мог утверждать обратное: меняется!
Став взрослым, Миша легко простил отцу периодически возникающую отчужденность в свой адрес. Как будущий математик, юноша видел тщетность отцовской теории, основанной на нахождении хорошо известной неизвестной. Отцовское уравнение не могло быть решено в принципе, потому что к нему приложила руку равнодушная Судьба, которой, в сущности, глубоко наплевать на научные законы.
В отличие от коллекционера Одобеску, пытающегося своим воспитанием стимулировать в дочери инстинкт продолжения рода, старший Коротич делал все, чтобы продемонстрировать сыну опасность серьезных отношений: «Боги завистливы!» – не уставал он повторять сыну избитую истину, сопровождая это, как ему думалось, подходящим советом:
– Не женись, друг мой. Терять – это так больно!
– Терять вовсе не обязательно, – как мог, сопротивлялся отцу Миша, но в ответ натыкался на глухое молчание.
Младший Коротич задыхался в атмосфере вечной памяти по ушедшей: его собственное воображение рисовало ему живой образ матери, а отец настойчиво подводил его к холодному могильному камню, всякий раз произнося одну и ту же фразу: «Миша, скажи: «Здравствуй, мама»». – «Здравствуй, мама», – сначала с готовностью, а потом – с растущим сопротивлением произносил юный Коротич и рвался из кладбищенского холода домой. Прервать традицию еженедельных поездок на кладбище можно было, только уехав на край земли. Но «край земли» не подходил будущему математику по одной-единственной причине: там не было высшего учебного заведения, где, как казалось юноше, и кипит настоящая жизнь. Поэтому он мечтал о переезде в Москву, невзирая на мощное сопротивление отца.
– Неужели мы не можем поладить? – недоумевал профессор.
– Я должен проложить себе дорогу самостоятельно, – упирался будущий студент мехмата МГУ.
– Но зачем?
«Затем, – мысленно отвечал Миша Коротич, – что я хочу жить по-другому. Не так, как ты: в окружении старых фотографий и маминых вещей. Я тоже люблю ее, но это не значит, что мы оба должны пребывать в непрекращающейся скорби. Я хочу совершать собственные ошибки. И даже если переезд в Москву – это ошибка, я никогда об этом не пожалею!»
Разумеется, ни о чем подобном младший Коротич вслух и не заикался: он просто молча делал свое дело, избегая общения с отцом, взгляд которого вызывал в нем тоскливое и гнетущее чувство вины. Поэтому, когда решение о переезде обернулось реальностью, ощущение вины в юноше усилилось. Профессор Коротич наотрез отказался сопровождать собственного сына в Москву и на сообщение о том, что тот стал студентом первого курса механико-математического факультета МГУ, отреагировал вяло, сопроводив это словами: «К чему изобретать колесо? От добра добра не ищут».
Понимая, что обижает сына, старший Коротич не находил себе места, переходя от одного портрета жены к другому, но признаться самому себе, что он просто тоскует по этому белобрысому и с виду тщедушному мальчику, ему не хватало мужества. «Временное неудобство, – пытался он рационально объяснить новые чувства, сидя в полумраке своего кабинета с давно остывшим стаканом чая в руках. – Выучится, вернется».
«Не вернется», – подсказывала ему интуиция, но он гнал от себя дурные мысли, пытаясь представить, что рано или поздно все будет хорошо.
Узнав о планах сына, приехавшего домой, в Ленинград, на первые в своей жизни студенческие каникулы, профессор Коротич понял, что мечтам не суждено сбыться. И, чтобы скрыть свое разочарование, предложил партию в шахматы. Впервые за столько лет его послушный и мягкий Миша отказался от игры, объяснив это тем, что хотел бы просто поговорить.
– Одно другому не мешает, – заметил отец.
– Мешает, – возразил ему сын.
– Тогда о чем ты хочешь со мной поговорить? – поинтересовался старший Коротич и подумал, что сын сейчас произнесет традиционное «о маме», но Миша молчал, видимо, размышляя над тем, в какую форму облечь мучительный для себя вопрос.
– Почему ты никогда не был со мной ласковым?
Профессор растерялся, и у него предательски задрожали руки. Чтобы скрыть это, он даже засунул их в карманы:
– Я не люблю все эти телячьи нежности. И потом – я никогда не опускался до криков в твой адрес. Никогда не унижал тебя лишними замечаниями. Всегда давал тебе право на самоопределение. Никогда не вмешивался в твои отношения с товарищами… Я уважал тебя и общался с тобой, как с равным. Откуда этот вопрос? Разве ты был чем-то обделен?
– Ты ни разу не погладил меня по голове, – опустив глаза, произнес Миша, понимая, что следующий вопрос, который он собирался задать отцу, может привести к полному разрыву между ними.
– Это неправда, – разволновался профессор и начал расхаживать по кабинету.
– Это правда, – продолжил его сын. – Знаешь, у меня всегда складывалось впечатление, что я тебе мешаю.
– Нет, – поторопился ответить старший Коротич, а через секунду добавил, присев рядом: – Хотя, если быть честным…
– Я так и думал, – проронил Миша и коснулся отцовской руки: – Но я же не виноват…
– А кто виноват? – чуть громче, чем обычно, произнес профессор. – Кто виноват в том, что ее не стало?
– Но ведь ты тоже…
– Что я тоже?
– Ты тоже имеешь отношение к моему рождению.
– Если бы я знал, что так будет, то настоял бы на том, чтобы Эмма отказалась от этой дурацкой идеи – иметь детей во что бы то ни стало. У нее было больное сердце, – смягчившись, объяснил он сыну и постучал по ручке дивана своими длинными пальцами. – Что это меняет теперь?
– Ничего. Но, знаешь, очень тяжело жить и постоянно чувствовать себя виноватым в маминой смерти.
– Какая глупость! – отрекся от своих слов профессор.
– Это не глупость, – не поддался на отцовскую уловку юноша. – Ты подчеркивал это всегда.
– Но я тоже живой человек, – сдался старший Коротич.
– И я, – напомнил ему сын и отвернулся. – Мне тяжело приезжать домой.
– А от меня что ты хочешь?
– Свободы, – самонадеянно потребовал Миша.
– Ты свободен, – молниеносно отреагировал профессор. – И ты можешь не утруждать себя ничем. Как-нибудь переживу. Мне не впервой терять близких.
– Папа, но я же не умер.
– Умер я, – отрешенно произнес старший Коротич и резко встал. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – автоматически ответил растерявшийся юноша и молча проводил взглядом выходящего из кабинета отца.
Это была их последняя встреча. И внешне она ничего не разрешила, даже, казалось, только усугубила разрыв между родными людьми. Любовь между отцом и сыном, так повелось изначально, всегда имела привкус обиды, которая в случае с профессором усиливалась еще и от того, что сын не принял его мучительной жертвы ценою в целую жизнь. «Да и что эта молодежь знает о жизни?» – успокаивал себя старший Коротич, держа перед собой портрет жены. Впервые за столько лет его посетило ощущение бессмысленности своего существования, но не оттого, что не стало Эммы, а оттого, что по-настоящему опустел дом, по которому бродил задумчивый беленький мальчик, обделенный отцовской любовью. «Но ведь она была!» – бормотал себе под нос профессор и понимал, что надо бежать, искать исчезнувшего мальчика, просить о прощении, признаваться в собственной глупости, рассказывать о своих чувствах и говорить, говорить… Но с места не трогался и только в сердцах переворачивал портрет жены. На плотном картоне химическим карандашом была сделана запись: «На добрую память». «Тень тени», – профессор цитировал Платона и думал о своем. Было счастье, осталась тень. Была Эмма. Тоже тень. Он сам стал «тенью тени», и его сын вырос в тени. А теперь он из нее вышел и не хочет обратно. «Имеет право», – с грустью признался себе профессор и впервые за много лет заплакал с каким-то странным наслаждением. Сын хотел свободы, а на самом деле – свобода нужна ему, старому дураку! «Какой смысл жить дальше?» – спрашивал себя он и радовался тому, что знает ответ. Жаль, что так поздно. Нет, хорошо, что так поздно: когда за плечами уже целая жизнь, и есть взрослый мальчик, и впереди – долгожданное освобождение от скорби буден. И все произойдет само собой, без всяких усилий с его стороны, просто потому, что пришло время…
