Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью
— Полрумба вправо, — командует Пепе рулевым.
Моряки улыбаются ему, одобрительно кивают. «Плевать мне сто раз на ваше одобрение, — думает Пепе Лобо. — И сейчас — как никогда». Выпустив вантину, он застегивает бушлат, пряча от взглядов пистолет за поясом. Потом поворачивается к помощнику, который не сводит с него глаз.
— Поднять флаг… Грот и фок на гитовы. Приготовиться через полчаса убрать марсели.
Покуда матросы убирают паруса и корабль меняет галс, а на верхушку бизань-мачты ползет выцветший торговый флаг — две красные полоски, три желтые, — Пепе Лобо вглядывается в далекий берег, к которому устремляется уже повернувшийся кормой француз. «Рисуэнья» идет ходко, ветер благоприятен, и нет нужды лавировать, проходя Пуэркас. А это значит, что шебека сможет войти в бухту, не подвергая себя опасности, либо сесть на рифы в узкостях бухты, либо подставить борт огню неприятельских батарей, которые с бастионов крепости в Санта-Каталине, расположенной на подступах к Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, обстреливают каждый корабль, чересчур близко, по мнению французов, подходящий к берегу. Крепость — в полулиге или около того к западу, то есть слева по носу шебеки, меж тем как подальше, по ту сторону Роты, в устье реки Сан-Педро уже невооруженным глазом можно различить полуостров Трокадеро и глядящие на Кадис жерла французских пушек. Из ящичка под нактоузом Пепе Лобо достает и раздвигает на всю длину подзорную трубу и ведет ею, словно очерчивая окружность, вдоль береговой линии — с севера на юг, — пока не упирается взглядом в форты: один, в Матагорде, бездействующий и заброшенный, стоит ниже других, на самом берегу, два других — Луис и Кабесуэла — подальше и повыше. Жерла орудий выглядывают из бойниц. Вот одна озарилась безмолвной вспышкой — и в следующее мгновение, описывая пологую дугу, через бухту в сторону Кадиса понеслась крошечная черная точка французской бомбы.
Полицейский комиссар Рохелио Тисон, как всегда на людях приняв свою излюбленную позу — то есть спиной привалившись к стене, а ноги вытянув, — сидит в кофейне «Коррео» за шахматным столиком. В правой руке у него чашка кофе, левая ерошит бакенбарды, переходящие в усы. Посетители, при грохоте орудийного выстрела выскочившие на улицу Росарио, возвращаются, обсуждая происшествие. Бильярдисты вновь взялись за кии и шары слоновой кости, публика в читальном салоне и за столиками в патио — за оставленные было газеты: все рассаживаются по местам, и вот уже опять поднялся обычный гул разговоров, меж тем как лакеи с кофейниками в руках начали новый обход.
— Где-то за Сан-Агустином упала, — говорит профессор Барруль, садясь на прежнее место. — И как всегда, не взорвалась. Только народ перепугала.
— Вам ходить, дон Иполито.
Барруль смотрит сперва на полицейского, который не поднимает глаз от доски, а потом оценивает позицию.
— По части эмоций, комиссар, вы дадите сто очков вперед жареной камбале. Завидую вашему хладнокровию.
Тисон, отхлебнув глоток кофе, ставит чашку на стол, рядом со съеденными фигурами: шесть своих, шесть — противника. На самом деле невозмутимость его — не более чем видимость. Партия складывается не в его пользу.
— Эх, профессор, до бомб ли тут? Поглядите, куда ваш слон и пешка загнали мою ладью.
Оценив изощренный цинизм этой реплики, Барруль удовлетворенно хмыкает. У него — полуседая грива, длинное, лошадиное, лицо, пожелтевшие от табака зубы, меланхолические глаза за стеклами железных очков. Питает пристрастие к нюхательному табаку, растертому с красной охрой, носит черные, вечно собранные в складки чулки, сюртуки старомодного фасона, возглавляет Кадисское научное общество и обучает начаткам латыни и греческого мальчиков из хороших семей. Кроме того, он страстный любитель шахмат и за доской напрочь лишается обычного своего природного спокойствия и неизменной благорасположенности — в игре профессор свиреп и беспощаден, пышет к противнику неподдельной и смертельной злобой. В пылу схватки может дойти до прямых оскорблений, и тому же Тисону не раз приходилось выслушивать всяческие «будь же ты вовеки проклят… убирайся в адское, пекло… пес смердящий… солнце еще не сядет, а я тебя четвертую, честью клянусь… шкуру сдеру заживо…». Забранки довольно витиеватые — дает себя знать образованность. Впрочем, комиссар принимает все это как должное: привык — они знакомы и играют в шахматы уже десять лет. В известном смысле можно даже сказать — почти дружат. Вот именно, «почти». По крайней мере, в том неопределенном смысле, который комиссар влагает в понятие «дружба».
— Вижу, двинули полудохлого своего коника?
— Ничего другого не остается.
— Остается, остается. — Профессор издает сквозь зубы сдавленный смешок. — Только я не скажу что.
По знаку Тисона хозяин заведения Пако Селис, наблюдающий за происходящим из двери на кухню, кивает слуге, и тот наполняет чашку новой порцией кофе, а рядом ставит стакан холодной воды. Барруль, сосредоточенно глядя на доску, качает головой, отказываясь.
— А не угодно ли вам будет такого вот отведать? — говорит он, двигая неожиданную пешку.
Комиссар недоверчиво изучает изменившуюся позицию. Барруль барабанит пальцами по столешнице: лицо его непроницаемо, но он посматривает иногда на противника так, что кажется — при первой возможности всадил бы ему заряд свинца прямо в грудь.
— Как я понимаю, сейчас будет шах, — нехотя признает комиссар.
— А следом — и мат не замедлит.
Побежденный со вздохом собирает фигуры. Победитель криво улыбается, наблюдая за этим.
— Vae metis[13] — говорит он.
Лицо комиссара при виде такого ликования выражает смиренную покорность судьбе. Поневоле станешь стоиком, если из каждых пяти партий профессор выигрывает три.
— Вы просто невыносимы, друг мой.
— Плачьте, комиссар. Плачьте, как женщина, если не сумели защищаться, как мужчина.
Рохелио Тисон уже уложил в коробку черные и белые фигуры — так сваливают в братскую могилу трупы перед тем, как засыпать их негашеной известью. И на столе теперь пусто, как на прибрежном песке после отлива. Образ убитой девушки вновь возникает в голове комиссара. Двумя пальцами он нащупывает в жилетном кармане иззубренный осколок, подобранный давеча рядом с трупом.
— Профессор.
— Слушаю вас.
Тисон еще колеблется. Трудно выразить в словах то смутное ощущение, которое возникло у него на венте Хромого и с тех пор не отпускает. Вот он стоит на коленях возле тела девушки. Рокот волн и следы на песке.
— Следы на песке, — повторяет он вслух.
Барруль уже стер с лица кровожадную ухмылку. И теперь, вновь став прежним благодушным профессором, наблюдает за комиссаром с учтивым недоумением.
— Что, простите?
Не вынимая руки из кармана, где лежит витой кусочек металла, Тисон неопределенно и беспомощно пожимает плечами.
— Да я не знаю, как объяснить… Ну вот представьте себе шахматиста, который смотрит на пустую доску. И следы на песке.
— Да вы смеетесь надо мной! — восклицает профессор, поправляя очочки. — Что за шарады такие? Головоломки…
— Вовсе нет, я совершенно серьезен. Говорю вам — шахматная доска и следы.
— И?..
— И больше ничего.
— Это что же — как-то связано с наукой?
— Не знаю.
Профессор достает из кармана эмалевую табакерку, но медлит открыть ее.
— К чему относится эта ваша доска?
— И этого не знаю. К нашему городу, я полагаю… И убитая девушка на берегу.
— Черт возьми, друг мой! — Барруль берет понюшку. — Вы что-то не в меру таинственны нынче… Кадис — это шахматная доска?
— Да. Или нет. Ну, в общем, более или менее.
— Расскажите, какие же там фигуры.
Прежде чем ответить, Тисон оглядывается по сторонам. Кофейня, дающая точнейшее представление обо всем, что происходит в осажденном городе, переполнена: жители окрестных домов, коммерсанты, ротозеи, беженцы, студента, священники, чиновники, журналисты, военные, депутаты кортесов,[14] недавно перебравшиеся в Кадис с Исла-де-Леона. Мраморные столики, плетенные из ивняка стулья, медные пепельницы и урны-плевательницы, несколько кувшинчиков шоколада и, уж как водится, кофе, кофе, неимоверное количество кофе, который беспрестанно мелется и варится на кухне, подается обжигающе горячим и, все здесь пропитывая своим ароматом, перебивает даже сигарный дым, сизыми полотнищами висящий в воздухе. Женщины в «Коррео» допускаются исключительно во время Карнавала, так что здесь одни мужчины, причем — самого разнообразного облика, происхождения и состояния: изношенная одежонка бедных эмигрантов соседствует с элегантными костюмами богатых; ветхие штопаные и перелицованные сюртуки перемежаются с цветастыми мундирами местных волонтеров и обтерханными — флотских офицеров, которым уже полтора года не выплачивают денежное содержание. Посетители, приветствуя или демонстративно не замечая друг друга, собираются в кучки в соответствии со вкусами, пристрастиями и интересами; громко переговариваются со стола на стол, обсуждают последние газетные новости, играют в шахматы или на бильярде, просто убивают время в одиночестве или в шумной компании, где говорят о войне, политике, женщинах, ценах на индиго, табак и хлопок, о последнем памфлете, где благодаря недавно обретенной свободе печати — многие этот закон горячо приветствуют, другие, которых тоже немало, поносят — высмеиваются Такой-то, Сякой-то, Эдакий и вообще все и вся.
