Илья Стогов - Грешники
Об СССР воспоминания у меня приблизительно такие же, как у человека, вернувшегося из тюрьмы. Что было, то было — к чему вспоминать? Девяностые тоже были не сахар, но уж лучше так, чем назад в СССР.
Я всегда чувствовал себя лишним. Не таким, как остальные. В школе я думал, что дело в фамилии. Настоящая фамилия у меня Кнабенгоф. Жить в Советском Союзе и носить фамилию Кнабенгоф — совсем не здорово.
Я не верю в национальности. Быть евреем, немцем, русским — это ведь не мой выбор. Да, мое тело имеет вот такую маркировку. Да, в моих жилах течет кровь той же группы, что и у других (большей частью незнакомых мне) людей. Это все? Это и называют национальностью? Быть русским, гордиться национальностью — все это означало стать частью коллектива. Но как раз это у меня никогда и не получалось.
Жить так, как жили люди вокруг, — для меня проще было умереть. Пить водку… Носить ватник… Драться район на район… Вести себя так, чтобы рано или поздно оказаться в тюрьме. Школьником я пытался доказать себе и всем вокруг, что я — свой. Такой же, как другие люди… но не было у меня ничего общего с другими людьми.
Я родился в Ульянке — самом молодом и наиболее удаленном от центра районе Петербурга. Ульянку застроили только в 1970-х. Спонсором застройки выступил Кировский завод. Ульянка стала единственным городским районом, целиком заселенным рабочими.
Развлечений там было немного. Драки район на район. Катание с ледяной горки. Или, например, вскрыть чужую машину и что-нибудь оттуда украсть. Представь: вечер, черные, зимние, неосвещенные пустыри. Наша компания: десяток парней в ватниках, подпоясанных солдатскими ремнями. Мы выруливаем из-за поворота, а навстречу — другая такая же банда, только народу у них в два раза больше. Они преграждают нам дорогу и молча стоят. В такие минуты вперед всегда отправляли меня. Я делал несколько шагов и начинал говорить. Иногда говорить приходилось довольно долго, но после этого мы всегда мирно расходились.
В нашей компании я выполнял функции разводящего. Дворовые приятели удивлялись моему таланту. Хотя на самом деле все было проще. С пяти лет у меня жуткие проблемы со зрением. Очки я старался носить как можно реже, а без очков почти ничего не видел. Так что говорить я начинал, не различая не то что их лиц, но иногда даже и фигур.
Половина моих одноклассников с тех пор успела посидеть в тюрьме, а вторая половина уже на кладбище. Сами они считают, что это нормальная жизнь. Мечтать о чем-либо еще — бессмысленная фантазия. А вот сам я очень неплохо учился. У меня даже троек почти не было.
Это-то меня и срубило. Парень с фамилией Кнабенгоф в советской школе не мог учиться лучше, чем русские мальчики. Директор школы была партийная. Из класса она меня просто выдавила. Я вдруг заметил, что меня откровенно валят на всех экзаменах. Выглядело это нагло и вопиюще, и мать пошла скандалить. Но, разумеется, ничего не добилась. После восьмого класса из школы меня выкинули.
Я хотел учиться. Мне хотелось самому решать, чем я стану заниматься в жизни. Но учиться остались полные подонки, а я отправлялся в техникум. Я забрал документы, пошел и отомстил: в первый же вечер после окончания школы перебил стекла в директорском кабинете.
* * *Начиналась взрослая жизнь. Я был к ней абсолютно не готов. Меня окружали люди, с которыми я физически не мог общаться. Меня окружал мир, не приспособленный для жизни. Самое ужасное, что впереди было то же самое.
Жить оказалось так больно… и так сложно. Жить с другими я не хотел, а одному жить было незачем.
После школы я пристроился в Кинотехникум. Мама жалела, что я не пошел по ее стопам. Ей хотелось, чтобы я прожил ту же самую жизнь, что прожила она. Я представлял, как стану ходить на службу… проводить дни перед кульманом… и волосы у меня на голове шевелились от ужаса… для меня это была преисподняя. Из техникума я очень быстро сбежал.
Дольше года проработать на одном месте — это было выше моих сил. Но работать все равно было нужно. Сперва я устроился озеленителем в Александровский парк. Потом работал грузчиком. Потом дворником. Два дня я стоял у конвейера на фабрике мороженого. А дольше всего я проработал санитаром в больнице имени 25 Октября.
От других работ у меня всегда возникало ощущение бессмысленно убиваемого времени — но не от этой. Я работал в бригаде санитаров: приносил лекарства, выносил больничные утки и помогал в морге. Люди боятся морга, и я тоже боялся — но только до первого прикосновения к покойнику. Ты первый раз берешь мертвого человека за руки, за ноги и в эту минуту осознаешь: это не люди. Просто мясо. То, что было внутри, — ушло. Остался костюм.
Человек, это ведь не то, что ты видишь, а то, что внутри. В фантик тела завернута конфетка, и человеком мы называем именно ее, а не фантик. Никогда я не ассоциировал человека с его внешностью. Даже в отношениях с женщинами человек интересовал меня куда больше, чем тело.
Женщина может быть фантастически красива внешне и при этом быть полной дурой внутри. Несколько раз я пробовал секс с головокружительно красивыми женщинами — это была физкультура. Никогда в жизни мне и в голову не приходило покупать проституцию. Девушек у меня было немного, но зато они были самыми лучшими.
Первый раз я попробовал жить с девушкой, когда мне было семнадцать лет. Мы учились в техникуме и оба слушали тяжелый рок. Мы жили вместе, куда-то ходили, ели за одним столом и пробовали быть семьей… а потом просто расстались… разумеется, расстались.
С тех пор я пытался жить рядом с другим человеком еще несколько раз. Это не имело смысла. Есть в моей жизни женщина или нет — я все равно оставался один. По сути, вся моя жизнь — непрекращающееся одиночество. Я существовал среди людей, которые меня не понимали.
С самого детства я занимался тем, что рвал нити, связывающие меня с миром. Я порвал с семьей, со школой, с дворовыми приятелями, с национальностью и со страной… Годам к двадцати я остался совсем один. Жить дальше было незачем. И тут в моей жизни появился TaMtAm. Плохо только, что одновременно с этим у меня начались огромные личные проблемы.
* * *Когда мне было пять лет, я заболел менингитом. Очень серьезная штука — воспаление мозга. Несколько суток я провел в коме. Я почти умер тогда и до сих пор отлично помню все, что ты чувствуешь, когда наступает смерть.
Бояться смерти — это нормально. Но не в пять лет. В таком возрасте к смерти ты совершено не готов. Ужас, который я пережил, остался со мной навсегда. Я был маленький и беззащитный. А то, что на меня обрушилось, было взрослым и чудовищным. Это был животный ужас, при котором ты перестаешь себя контролировать и писаешься в штаны, — только там у тебя нет штанов. И то, что ты ощущаешь, не кончается никогда.
То, что воспринимают наши органы чувств, имеет предел. Глаз видит волны какой-то там частоты, но не видит инфракрасный или ультрафиолетовый свет. То, что способен воспринять мозг, тоже имеет предел. Мы сосредотачиваемся на чем-то одном и отсекаем все остальное. Если хочется, то эти рамки можно расширить. Но смерть снимает вообще все рамки. Там никаких пределов нет. И ты погружаешься в ужас, по сравнению с которым Освенцим покажется Диснейлендом. Любая, самая невыносимая жуть нашего мира — Диснейленд по сравнению с адом.
Рассказать, что такое ад, — невозможно. Зато его можно испытать. Даже секундное испытание ада — рубец, который остается с тобой навсегда. Дальше именно он станет определять всю твою жизнь. На фоне полового созревания детские кошмары вернулись и теперь преследовали меня безостановочно.
Начало 1990-х было самым радостным временем — но и самым тяжелым. Я переживал жуткие депрессии. Я не мог спать. Не мог есть. Я уходил туда, где меня никто не видел. Если со мной заговаривали, я тут же срывался на крик. Два раза я пытался покончить с собой: я все еще боялся смерти, но жизнь оказалась даже страшнее, чем смерть.
Единственным спасением было то, что я по-прежнему плохо видел. Мне было достаточно снять очки, чтобы мир тут же потерял четкость.
Исчез.
Стал размытым.
Перестал касаться меня лично.
А потом пришел человек, который сказал:
— На! Попробуй! Эта штука победит твою депрессию.
Я был дико измотан. Все что угодно, лишь бы это кончилось. И я попробовал. С тех пор наркотики очень надолго вошли в мою жизнь.
* * *Закона, запрещающего употребление наркотиков, тогда не существовало. Веществ, расширяющих сознание, в TaMtAm’е было навалом. Тем более что стоили они — копейки. Пи-Си-Пи продавали то ли в три, то ли в шесть раз дешевле, чем водку. При этом от водки с утра у тебя будет болеть голова, а от этой штуки ты на несколько суток превращался в инопланетянина, и все вокруг говорили, что для здоровья Пи-Си-Пи совсем не вреден.
К 1994 году TaMtAm превратился в космопорт. Клуб был битком набит инопланетянами. Куча идей, причудливые лица, абсолютная свобода, безумное многообразие. Адекватных людей в клубе не было вообще. Охрана пропускала внутрь только инопланетян, а обычным людям на входе говорили:
