Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах
— Никто мне не даст? А это ты видел?
И Мячин развернул перед лицом Хрусталева какую-то бумажку. Нет, не бумажку. Это была заляпанная пионерская грамота, поперек которой чернела корявая строчка, написанная Паршиным, пятый день не существующим на свете:
«Работать с моим последним сценарием я разрешаю только одному человеку: режиссеру Егору Мячину». Этот корявый почерк, в котором «а» не отличалось от «о», Хрусталев знал не хуже своего собственного.
Сначала он удивленно приподнял брови, и вдруг расхохотался.
— Вот это дела! Посмотри-ка сюда!
Он раскрыл толстую книжку и вытащил оттуда еще одну заляпанную пионерскую грамоту. Поперек ее было написано тем же самым корявым почерком: «Операторскую работу в экранизации моего сценария я разрешаю только одному человеку: оператору Виктору Хрусталеву».
Если бы Паршин существовал на свете, а не лежал в могиле, то все это было бы очень смешно. И грамоты, и то, что он написал. Наверное, был слегка пьян: жуткий почерк. Все вместе немножко похоже на розыгрыш, на шутку вожатого или вожатой. Но Паршина нет и не будет, он мертв.
С минуту они оба молчали, не глядя друг на друга. Потом Мячин старательно расправил свою грамоту, сложил ее вчетверо и начал запихивать в карман.
— Я с тобой, Хрусталев, все равно не буду работать. Ты же урод. Это невооруженным глазом видно.
— Мало ли что видно «невооруженным глазом»! А ты его вооружи! Со мной невозможно работать? А я вот вчера твой диплом посмотрел. Вон Аська не даст мне соврать. И, знаешь, ведь очень неплохо! Вернее сказать: хорошо!
— Не врешь?
— С чего мне вдруг врать? Я даже подумал: «А ну как он гений?»
Мальчишеское лицо Мячина осветилось, как будто под кожей зажгли фонарик.
— Тогда это надо отметить! Мне не говорили о том, что я гений. Ты — первый. Хотя иногда сам я подозревал…
Хрусталев холодно посмотрел на него.
— Мы сейчас с этой девушкой очень торопимся в зоопарк. Нас ждет там большой страшный лев и два крокодила. А вечером — пожалуйста. В шашлычной. Сойдет?
— Часов, что ли, в шесть?
— Зачем же так рано? Давай лучше в восемь.
Мячин тут же посуровел.
— Ну, в восемь так в восемь. Чем позже, тем лучше.
Аська была счастлива. Они переходили от клетки к клетке, из которых прямо в глаза им глядели грязные ободранные звери, странно напоминающие тех фронтовиков, которые все реже и реже попадались теперь в электричках, прося дать им на водку, и так же смотрели на тех, у кого они просили, злобными и усталыми глазами. Но дочь была счастлива. Так, во всяком случае, казалось Хрусталеву, пока она вдруг не сказала:
— Их всех нужно выпустить, папа. Они же измучились.
— Прости меня, Аська. Я думал доставить тебе удовольствие.
— А ты и доставил. Но не удовольствие. Есть вещи важнее. Зверям тоже нужно, чтоб их пожалели. А я их жалею.
Нет, она точно не в Ингу пошла! Но и не в него. В бабушку свою, наверное. В его покойную маму.
В половине восьмого, приняв душ и переодевшись, они поехали в шашлычную. Шашлычная была своего рода конкуренткой «стекляшки», но, поскольку «стекляшка» открывалась в восемь утра и закрывалась в восемь вечера, а шашлычная открывалась в полдень, зато и работала до полуночи, два эти достойных заведения пользовались почти одинаковой любовью со стороны работников «Мосфильма». Опять здесь все те же грузины. Поют «Сулико». Какой-то художник, вдрызг пьяный, набрасывает карандашный портрет сидящей напротив девицы, которая строит ему томные глазки. Мячин уже занял столик и ждал их с заметным волнением. Заказали три порции шашлыка, бутылку водки и лимонаду для Аси. Через пятнадцать минут на эстраде появилась Дина. Ну, все. Так и знал. Какая-то в этом есть непристойность, когда ты смотришь на женщину, вроде бы не имеющую к тебе больше никакого отношения, и при этом помнишь, какая она внутри, где у нее родинки… Одна родинка у нее, кстати, почти незаметна, она прячется в мягких черных волосках в самом низу живота…
— Смотри, Мячин, какая певица, — сказал он, играя желваками. — Ну, прямо для «Националя»!
Мячин рассеянно посмотрел на Дину и тут же отвернулся.
— Да я ее видел уже! Пантера. Мне такие не нравятся. Слушай, ты серьезно считаешь, что мы с тобой можем снять этот фильм?
— Какая тебе разница, что я считаю? Дело не в том, что я считаю, а в том, что ты — дебютант. Это раз. И еще в том, что сценарий должен получить «добро». Это два. Вернее так: сценарий должен получить «добро». Это раз. А ты — дебютант. Это два.
Шашлык был удачным, ни один кусочек не подгорел. Разговаривая, они незаметно выпили всю водку, осталось только немного красного вина в кувшинчике.
— Папа, закажи мне еще лимонаду, я пить хочу! — попросила Ася.
— Пей на здоровье! — И Хрусталев плеснул ей в стакан красного вина.
— Ты что? Я не буду! Мне же тринадцать лет!
— И что? Раз отец разрешает, так пей. Попробовать можно.
Она вдруг насупилась.
— Не буду. И больше меня не проси.
Егор одобрительно закивал головой:
— Не девочка, а партизан!
— Что-что ты сказал? — И вдруг Хрусталев поперхнулся.
— А что я сказал? «Партизан» я сказал. Не девочка, а партизан. Вот и все.
— Да нет, ты не понял! Кто у нас директор «Мосфильма»? — Хрусталев скорчил строгую мину, сдвинул брови, а левый уголок рта немного приподнял. — Узнал? Вот именно: Пронин! А Пронин-то ведь партизан!
Тут Мячин вскочил.
— Да, верно! Ты эти его мемуары читал?
— Да кто их читал? Их прочесть невозможно! Два тома вранья! Но зацепка! Зацепка, Егор! Где у Кости действие происходит? В партизанском отряде, так? Так. Кто главный герой? Партизан. Значит, если вдолбить Пронину, что это его сраные сочинения навеяли Косте сюжет, он может «добро» дать!
— Но муть-то ведь эту придется цитировать?
— Ну, и процитируем! Завтра пойду в магазин, куплю оба тома и буду цитировать.
— А как мы к нему попадем, к самому-то? К нему не пускают.
— Измором возьмем, вот и все. С двенадцати ты попотеешь в приемной, а с трех я сменю. В уборную выйдет, тут мы и…
— Папа, — Аська легонько потянула его за рукав. — Нам с тобой в шесть нужно маму забрать.
— Ах, да! Нужно маму забрать. Тогда я с двенадцати лучше, а ты, Егор, с трех.
Подбросили Мячина до общежития, крепко пожали друг другу руки. Аська сказала:
— Вы, папа, похожи на двух мушкетеров.
Глава 6
Ася еще спала, когда Хрусталев, постучавшись, вошел в приемную директора «Мосфильма» Семена Васильевича Пронина. Секретарша вскинула выщипанные бровки.
— Вам, товарищ Хрусталев, разве назначено?
— Нет, мне не назначено, я подожду.
Секретарша пожала плечами.
— Какой вы, однако, упрямый. Товарищ Пронин не примет вас без записи.
— А я подожду. Ведь я вам не мешаю?
— Да мне что? Хотите — сидите.
Хрусталев просидел ровно два часа. За дверью гудел голос Пронина, изредка прерываемый робким мышиным писком. Наконец выскочил какой-то щуплый и маленький, с потрепанным портфелем под мышкой и, не взглянув ни на Хрусталева, ни на секретаршу, засеменил к двери. Через пять минут после этого на пороге вырос сам Пронин, суровый, со слегка приподнятым левым уголком рта, богатырского сложения человек, на крепком лице которого только фиолетовые червячки, расположившиеся вокруг большого носа, говорили о том, что у директора «Мосфильма» скачет кровяное давление. Не обращая внимания на Хрусталева, быстро пересек приемную. Хрусталев бросился за ним. В коридоре было пусто. Пронин торопился в уборную.
— Семен Васильич! Я только на пару минут!
Пронин досадливо отмахнулся и, не оглянувшись, скрылся в уборной. Хрусталев выждал то время, которое нужно трезвому и серьезному человеку на то, чтобы расстегнуть ширинку, и вошел следом. Пронин стоял над писсуаром. Хрусталев пошаркал ногами и покашлял.
— Семен Васильич, я бы вас не стал по пустякам беспокоить, но тут вот сценарий покойного Паршина…
При слове «покойного» спина Пронина слегка напряглась.
— Так вот: есть сценарий покойного Паршина, — с нажимом повторил Хрусталев, — и действие в этом сценарии навеяно вашими воспоминаниями. Помните, у вас там есть эпизод про мальчишку, который попадает к партизанам?
Пронин деловито застегнул ширинку, быстро сполоснул руки.
— Товарищ Пронин, — уже с нескрываемой злобой сказал Хрусталев. — Вы меня разве не слышите? Или, не дай бог, даже не видите?
Пронин скользнул по нему равнодушным взглядом и припустился обратно к своему кабинету. Теперь он шел быстро, почти бежал, и Хрусталеву показалось, что эта внезапная скорость говорит о том, что ему все еще неприятно слово «покойный» и он не хочет иметь к сценарию «покойного» Паршина никакого отношения.
Мячину нужен был костюм. В крайнем случае пиджак. Нельзя же было идти на прием к директору в одной рубашке или в заношенном свитере. Костюма у Мячина не было, но был близкий друг — Александр Пичугин, которого все звали Санчей. Пичугин работал в хорошем ателье, сам шил как бог и никогда не отказывал «своим» в том, чтобы на день-другой одолжить им пиджак или даже костюм. Егор ворвался в ателье ураганом.
