Александр Мелихов - Роман с простатитом
И все же преображающая низкая химия – это не высокая преображающая отсебятина: пьянство – тоже подчинение духа материи.
“ЛЕНИНГРАД”, – вздрогнул я от графической красоты этого слова.
Я еще над уральскими речками предвкушал, как, смакуя, побреду
Кузнечным переулком мимо Кузнечного рынка, мимо пышущих значительностью совковости, занюханности, криминогенности – к гордой Фонтанке, заплаканной, как мы в Байрам-Али, известкой из гранитных стыков с раскустившимся там безалаберным бурьяном.
Потом – облокотиться на узор чугунный и замлеть от свободы свернуть направо – к Аничкову мосту или налево – к дому
Державина. Но близ дома Говорухи-Отрока меня задержала особенно колоритная сценка: под аркой, отворотясь к стеночке, мочился парень в модной тогда красно-оранжевой рубахе, укрепленной на спине круто выгнутыми шпангоутами складок, а его приятель, столь же ослепительный, широким радушным жестом пытался остановить девчонку, торопящуюся, отворачиваясь, процокать мимо, не измочивши каблучков. “Мужики…” – попытался я воззвать к их вкусу – радушие, мол, отдельно, а мочеиспускание отдельно. В мире, исполненном значительности, я утрачивал и страх и злость: мне казалось, что всеми нами владеет единое чувство: “А что же дальше?” – в таком обалденном, опупенном спектакле кто же возьмет роль злобной алчной сволочи!..
Когда радушный развернулся, как дискобол, мне и тогда почти еще казалось, что мы отрабатываем вариант сценария: не зря же
(висящее ружье) нас на боксе столько дрессировали не забывать о хуках-крюках при выходе из нырка… Оставшийся на ногах отвлек меня расстегнутой ширинкой – я невольно глянул, не вьется ли за ним струйная дорожка.
Что такое удар ногой в пах – мужчины меня поймут, а женщины, с их безбрежной отзывчивостью, – поверят.
О столь интимном пока что рискну рассказать лишь в самых общих выражениях: поврежденная оболочка мошонки значительно увеличивается, становится темно-багровой, влагалищная оболочка яичка (слыхали такую?) гладка, блестяща, истончена, в ней могут образоваться фибринозные бляшки с отложениями извести или ворсинчатыми разрастаниями; фибринозные сгустки могут отрываться и свободно плавать в виде рисовых телец; количество жидкости колеблется от литра и более; прокол мешка является паллиативной операцией, так как уже очень скоро… Радикальная операция проводится под местной анестезией… Косой разрез через кожу…
Потягивая за семенной канатик, опухоль вывихивают в рану и рассекают все ткани до собственной оболочки яичка, через которую просвечивается водяночная жидкость…
Скажите, можно ли всерьез, то есть благоговейно, воспринимать существо, в котором плавают рисовые тельца?
Не перечислить, сколько раз я демонстрировал презрение к боли – презрение выдумки к факту: мне довольно было представить, что меня пытают фашисты. Но что делать с мукой без красоты? Когда требуется почти цирковое искусство, чтобы передвигаться не враскорячку? Когда плененная геройским черносливом твоих подглазий белоснежная сестричка оказывается свидетельницей твоего разоблачения: спустите, снимите, раздвиньте ноги?..
И тут палач в поварском колпаке поощрительно восхитился:
– Ай да корнуэльские колокола! – и под кратко прокатившийся вокруг пыточного одра одобрительный смешок я с быстротой молнии постиг, что сцену эту следует решить в комическом ключе.
Контекст был создан – я вынес пытку на шесть с плюсом.
Прервавши академку на самом интересном месте, я – палкой по перилам – протарахтел по всем пропущенным экзаменам, каждый вечер встряхивая над ухом потяжелевшую еще на пятачок зачетку, аристократически завершив кампанию еле вытянутым “удом” по марксистско-ленинской философии.
Оставшись без стипендии, я пристроился сторожить плюшевых мишек и пластмассовых крокодилов в детском саду: на холодной манной каше вполне можно выдюжить второй разряд по штанге и пять-шесть часов ежедневного гордого умиротворения в последней, библиотечной, дольке Двенадцати коллегий – в Горьковке, с перерывом на тихую пятиминутку на собственном локте и сорокаминутное шествие по пустеющему Эрмитажу. И уж святое дело
– часок-другой поорать перед сном, дозволительно ли выплавлять чугун ценой человеческих жизней, – иные технологии не обсуждались. (А ведь любить истину – значит не орать, а слушать.
Дать глотке право голоса – тоже пустить свинью материи в храм Духа.)
В этот благородный, но несколько суровый коктейль Светка Реброва плеснула мензурку “блаженной улыбки”, кружившей вокруг моей головы с того мига, как я проснулся от просиявшей над моей койкой ее смеющейся светлой раскосости. В эластичных брючках со штрипками она казалась неправдоподобной эмблемой хрупкости – с профилем космической женщины из-под сводов метро “Петроградская”.
Ах, этот дюралевый колпак на фонаре, бренчащий, как коровье ботало, размахивая нашими тенями по нефтяной черни Гаванского ковша, еще без серебрянки псевдопарусов Морского вокзала, но с дышащим у берега ковром из щепы, вечно грезившимся мне потом на всех моих будущих лесосплавах. Осенний хлад позволял, не опасаясь, что вспотеет беспрерывно нашептывающая что-то ее пальчикам рука, всматриваться во тьму, перечитывая на другой стороне Невской губы громадную электрическую надпись:
“Балтийское море – море мира”.
Но ведь всем на свете положено пользоваться!
Я, в своей коронной манере, чокнулся со стаканами и чашками маленькой “Московской” за рубль сорок девять и, к восторгу девочек – главных вдохновительниц мужского пьянства, выбулькал ее “из горл б ” ни разу не поморщившись. Светка, на своем уровне, залихватски опрокидывала коньяк – тоже плод моей широкой натуры. Я еще не знал, что здесь же присутствует уже влюбленная в меня (куда ж ей было деться!) моя будущая мама. Кобру настольной лампы пригнули устраивать тропический полдень под панцирной сеткой, фибровый чемоданчик – “электрофон” – в полумраке струил гнусавую белоэмигрантскую растленность с тазобедренного негатива. Чуточку аскетичные Светкины губы были бы сильными, не будь они такими осторожными.
Девчонки из ее комнаты обживали взглядом титаническое полотнище только что открытого кинотеатра “Прибой”. В наше время считалось хорошим тоном не расстегивать лифчик, а разрывать как бы в порыве необузданности: ниток потянулось – будто я раздирал трикотажные подштанники. В руках у меня оказались какие-то ложечки, почти щели, похожие на растянутый за углы рот, – но и они были чистой декорацией… Было совершенно непонятно, что со всем этим делать.
Не помню, успели мы на нее что-то накинуть, когда со светом и гвалтом на нас обрушились “девчонки”, штук не меньше ста. Но нельзя же было недовывернуть карманы у недорезанной жертвы! На темном перегоне черной лестницы, где прямо с чердака стекал по ступенькам каторжно-полосатый матрац общего пользования, я всасывался в эти бедные припухлости с алчностью медицинских банок, с африканской страстью трепал влажный заячий хвостик под детсадовским животиком, пытался тискать все, что ну совершенно же не было для этого приспособлено, – но с тем же успехом я мог бы мять и вертеть полено.
К счастью, Светка наконец приподняла (свою) откатившуюся головку, и ее начало рвать. Я бросился за лимоном, мною же и приобретенным в комплекте с коньяком. Мама впоследствии ядовито уверяла, будто я вбежал с трагическим видом, но это гнусная клевета: я вбежал с видом ликующим.
Потом Светка, душераздирающе икая, сосала лимон, а я уже с неподдельной страстью отдавался функциям больничной сиделки, ликуя сквозь похмельный предутренний бред, что я уже не обязан и дальше глумиться над мерцающим во мраке отголоском портрета Иды
Рубинштейн, упивающейся лимоном.
Стакан-лимон, выйди вон, – гласила популярная на Механке считалочка: с тех пор она перестала быть эмблемой изящества, а я перестал быть – уж не знаю чем, но наверняка из образа сделался предметом.
То есть будничной дрянью.
Может, всему виной была Перенесенная Операция (на том самом, что всегда мешает плохим танцорам)? Но опасения, что с Ним что-то не в порядке, преследовали меня недолго: каждое утро я убеждался, что Он-то надежен, как стойкий оловянный солдатик, но Его целеустремленность не была “влечением к женщине”: Он подсовывал моему воображению лишь какие-то ярмарочно размалеванные и муляжно раздутые ее детали, – предмет Его вожделений не имел даже лица. Правда, во сне Он, случалось, самопроизвольно облегчался с какими-то скуластыми, губастыми девками, каких я не отведывал ни на Галошнице, ни на Промокашке, ни на шоколадной
Крупе им. Надежды Константиновны. Но и с теми-то барался вовсе не я, а чувак среди чуваков, мужик среди мужиков, которым нельзя есть сало, а то ноги мерзнут (одеяло превращается в цирк-шапито), которые могут пронести ведро с водой без помощи рук, а с утра для разминки перебрасывают башмак через комнату посредством природной катапульты.
