Сара Груэн - Уроки верховой езды
Снова остановив мерина, девушка подтягивает повод. Инструктор подходит и жестом велит ей отойти. Теперь я вижу его лицо, сперва в профиль, а потом и анфас — он обходит коня. У него правильные мужественные черты. И длинные усы, которых я, право, как-то не ожидала.
Он отстегивает корду и просит ученицу принести выездковый хлыстик. Сбегав к стойке возле стены, она ждет, пока он разбирает поводья. Потом он берет хлыстик — и она отходит подальше.
Он стоит у левого плеча лошади, внутренний повод держит у самого трензеля, а внешний, перекинутый через холку рослого мерина, — в той же руке, что и хлыстик. Он смотрит в какую-то точку на груди лошади, а потом щелкает языком. Мерин охлестывает себя хвостом и вскидывает голову. Тренер вновь щелкает языком и касается хлыстиком лошадиного бока. Мерин мгновенно брыкает в сторону.
Я перестаю дышать. Мой отец никогда бы такого не потерпел, но этот человек остается невозмутимым. То есть он вообще никак не реагирует. Продолжая смотреть в ту же точку, он опять щелкает языком, и конь брыкает.
На сей раз человек подходит к голове лошади. Какое-то время он просто стоит неподвижно, потом кладет ладонь на лоб мерину. Конь упирается ему в руку, вскидывая морду — раз, другой, третий, — и затем его голова медленно опускается.
Теперь, когда человек снова оказывается у плеча, мерин принимается плясать, двигаясь вокруг него боком, словно вокруг столба. Движения у коня плавные, собранные, передние и задние ноги пересекаются на каждом шагу…
Господи Иисусе! Мне не хочется даже моргать, до такой степени я боюсь что-нибудь пропустить.
— Этому малому требуется уйма работы в руках, — говорит тренер ученице. — Ему это не нравится, он все время спрашивает: «А мне точно надо это делать?» — и ответ должен быть: «Да», но лучше, чтобы он сам этого захотел. Твоя задача — сделать так, чтобы он захотел!
По разговору похоже, что сейчас он вернет коня ученице. Я направляюсь к выходу, но у самой двери оглядываюсь еще раз.
Тренер сел в седло, и как же преобразился под ним конь! Он подобрал под себя зад, выгнул шею, как бы даже стал выше ростом. Он отлично сбалансирован и идет в поводу, хотя рука у всадника очень мягкая — поводья чуть ли не провисают. Я зачарованно гляжу, как они исполняют пиаффе — собранную рысь на одном месте — и всадник посылает его в пассаж, причем заметить движение его рук или ног почти невозможно. Ну да, он, конечно, красуется, но… почему бы и нет?
Человек и лошадь движутся в превосходном единстве, как бы перетекая из одного элемента в другой. Пируэт на галопе, полупассаж с менкой на галопе, после чего — великолепно, невозможно — каприоль. Конь взвивается в воздух и волшебным образом зависает, а в высшей точке полета задние ноги еще и выстреливают назад.
Я прирастаю к месту. Ученица глазеет так, словно Господа Бога увидела.
— Нужно заставить его идти плечом внутрь, опять и опять, — говорит тренер так, словно ничего особенного не произошло.
— Вот видишь? Он все умеет, он просто лентяй, — продолжает мужчина, не прерывая блистательного выступления. — Он знай придуривается, дескать, «Ой, я не знаю, я не умею», но на самом деле просто сачкует.
Остановив мерина, он блаженно улыбается ученице. Потом элегантно перекидывает правую ногу через седло и пропадает из виду.
Я смотрю на часы. Сейчас без пяти, значит, смена заканчивается. Меня охватывает внезапное смущение, и я выхожу наружу — заводить лошадей.
* * *— A-а, вот и ты, — говорит Мутти, когда я переступаю порог.
Она возится в кухне, собирает вилки с ложками и салфетки.
— Сейчас будем ужинать. Позовешь Еву?
Я зову, и она спускается, по-прежнему хмурая и молчаливая. Вместе мы входим в рабочий кабинет, ныне превращенный в столовую. Из него убрана большая часть мебели, но все равно в комнате тесновато.
Папа сидит во главе стола, и при виде его у меня перехватывает дыхание. Он никогда не был крупным мужчиной — достаточно сказать, что свою карьеру он начинал как жокей, — но плечи у него широкие, и крепкая мускулатура делала его внушительным, успешно скрадывая небольшой рост. Теперь руки и ноги вялые, исхудавшие, почти бесплотные. По крайней мере, руки точно, ног я не вижу — они под столом. Тесемка поперек груди помогает ему прямо сидеть в кресле. Кожа у отца стала восковой, она плотно обтягивает череп. Он выглядит маленьким и хрупким, точно воробышек…
— Здравствуй, папа, — говорю я.
Я очень стараюсь следить за собой, но все равно голос срывается. Я заставляю себя подойти к нему, надеясь, что обуревающие меня чувства не очень отражаются на лице. Я наклоняюсь обнять его. Надо еще сообразить, как бы сделать это. В итоге я просто обхватываю костлявые угловатые плечи и прижимаю его лицо к своему. Кожа дряблая и прохладная, ключицы так и торчат…
— Хорошо, что ты приехала, Аннемари, — говорит папа.
Голос еще более медлительный и скрипучий, чем раньше. Я отлично слышу, с каким усилием дается ему каждое слово — и дыхание, и артикуляция. У меня самой спазмы стискивают все мышцы гортани.
Я выпрямляюсь. Голова закружилась, перед глазами вспыхивают маленькие звездочки. Я прикрываю глаза, ожидая, пока восстановится кровообращение.
— Ева, — говорю я. — Иди поздоровайся с дедушкой.
Она стоит столбом, глаза у нее круглые, губы дрожат.
Я остро жалею, что мы не одни в комнате и не можем дать волю ужасу и сожалению, которые так пытаемся скрыть.
Наедине мы оплакали бы гибель этого еще живущего человека, не оскорбив и не унизив его. Впрочем, глупо было бы предполагать, будто он не в курсе происходящего. Мой папа всегда был в курсе всего.
— Да ладно тебе, — говорит он. — Аннемари, отстань от девочки.
Входит Мутти. В одной руке у нее блюдо, в другой глубокий казан. Я выхватываю у нее и то и другое.
— Дай-ка мне, — говорю я и ставлю посуду на стол. — Есть еще что нести?
— Есть, — говорит она. — Еще салат, хлеб и вино.
— Ева, — зову я, — не поможешь?
Я еще не окончила фразы — она бросается следом за мной.
На кухне я заключаю ее в объятия. Она закидывает руки мне на шею и жмется ко мне, всхлипывая. Это плач раненого животного, исходящий откуда-то из глубины естества. Я потрясена нашими объятиями. Я и не упомню, когда бы она стерпела от меня что-то подобное.
— Вот так, милая, — говорю я, гладя ее по голове. — Видишь, как получается… Тихо, деточка, не надо, чтобы он слышал…
Мы стоим так несколько минут. Потом Ева отстраняется, вытирая глаза. Если у меня они такие же красные, мы вряд ли скроем, как сообща лили слезы, уединившись на кухне. Да ладно, они наверняка и так поняли. Наверняка.
Мы молча забираем хлеб, салат и вино и возвращаемся в кабинет.
И тут я замечаю еще один прибор. Я спрашиваю:
— Мы что, ждем кого-то?
— С нами обычно ужинает Жан Клод, но он только что позвонил, сегодня не сможет.
— Жан Клод?..
— Тренер.
— Он здесь живет? — спрашиваю я и слишком поздно замечаю нотку оскорбленного достоинства в собственном голосе.
— Он живет в комнате над амбаром, — говорит папа. — Ему пришлось переехать поближе к месту работы, и с нашей стороны было логично предложить ему эту комнату.
Когда он начинает говорить, я поворачиваюсь к нему, потом инстинктивно отвожу глаза. Меня тут же окатывает жутким стыдом, но повернуться обратно никак невозможно. Это значило бы окончательно все испортить.
Мутти берет тарелку и протягивает Еве. Ева смотрит на нее, но не отрывает рук от коленок.
— Я мяса не ем, — говорит она.
— Еще как ешь, — говорит Мутти и тычет в ее сторону тарелкой. — Давай бери.
— Нет, я правда вегетарианка.
— Что за чепуха еще! — говорит Мутти. — Растущей девочке вроде тебя необходимы белки!
— Я их из других источников получаю, — говорит Ева.
Она старается отвечать спокойно и вежливо, но к тарелке по-прежнему не прикасается.
— Чушь! — говорит Мутти.
Накалывает вилкой телячью котлету и отправляет Еве в тарелку. Та начинает мрачнеть.
Я вмешиваюсь:
— Вообще-то мы поддерживаем Еву в ее отказе от мяса.
Мутти поднимает бровь:
— Мы?..
— Я поддерживаю Еву, — повторяю я громко. — И если она не хочет есть мясо, никому не следует ее заставлять. Милая, давай поменяемся…
И я протягиваю Еве свою тарелку, а она отдает мне свою. Она держит ее за самый краешек, подчеркивая свое неприятие мясного.
— Чего только не выдумает молодежь, — бормочет мама вполголоса. — Сегодня вы не едите мяса, завтра заявите, что безнравственно носить натуральную кожу, а послезавтра потребуете выпустить всех лабораторных крыс. Так дело пойдет, и верховая езда окажется под запретом…
Ева краснеет, как свекла.
— Естественно, я против вивисекции, — произносит она. — Это чудовищно! Это злодейство!
