Хаймито Додерер - Слуньские водопады
Поужинали они на террасе при свечах, глубоко внизу бежала река. Хозяин утверждал, что отсюда уже можно слышать шум водопадов. Так оно и было, по крайней мере когда все молчали. Словно роющий что-то, глубокий звук доносился как бы из-под земли. После ужина они еще пили местное красное вино. Доктор Харбах оживленно обсуждал с Хвостиком праздник в Мошоне, степенный крестьянский чардаш и Венгрию вообще. Оба одновременно подумали о том, что же такое могло произойти в Будапеште с Дональдом, да, они даже охотно спровоцировали бы его, чтобы он им хоть что-то рассказал. Но ничего у них не вышло. Он и в личной жизни превратился в пресс-папье и сидел теперь так, будто не меньше полуметра отделяло его от мундштука его трубки, которую он молча держал в зубах, стараясь, чтобы она торчала совсем прямо.
* * *С момента своего приезда в Ванице Зденко почти все время был предоставлен самому себе. Ему то и дело мерещилось, что у него кружится голова. Например, утром, когда старый лакей подавал завтрак в столовой, где на одном конце длиннющего, сверкающего, как зеркало, дубового стола для него поставили прибор. Просторная столовая не была темной, ее высокие сводчатые окна выходили на террасу. Но терраса была так залита солнцем, что Зденко казалось, будто в столовой он сидит в темноте. Тетка не появлялась. Лакей на вопросы Зденко отвечал:
— Их милость не совсем здоровы.
Зденко уловил промелькнувший на его бритом лице отблеск иронии. Тетка Ада вовсю наверстывала то, чему в Вене, вероятно, препятствовали врачи или по крайней мере пытались препятствовать.
Ванице было поместье в девятьсот югеров[33], с лесом и охотничьими угодьями. Госпожа фон Вукович, с ее переизбытком практической сметки, казалось, одна заправляла всеми делами, в действительности же из-за своего пьянства она всецело доверилась управляющему Брличу. Ибо чем чаще и упорнее она здесь разгуливала (в сапогах — это мы подозревали еще в Вене), тем чаще и упорнее возвращались мучившие ее пустоты, которые всякий раз до краев заполнялись спиртным, и, кстати сказать, через весьма короткие промежутки. Утром она еще распоряжалась на постройке нового свинарника, а в полдень, уже нализавшись, с хрюканьем валилась на диван. В таких условиях бесперебойная деятельность немыслима. Вероятно, на нее часто нападали приступы глубочайшего недовольства, и тогда она напивалась. Но разве не можем мы от всего сердца ее понять? Счастье ее было в том, что весьма дельный Брлич был к тому же человеком честным, набожным и усердным. Госпожа Вукович взяла его сиротой из нищей крестьянской семьи, послала учиться, он даже окончил Высшую сельскохозяйственную школу, и сделала своим управляющим. Сразу видно: совсем неплохая женщина. Но для Брлича она была чем-то гораздо большим, абсолютно высшим существом. И эта доверенная ему собственность его благодетельницы стала для управляющего своего рода ракой, при которой он состоял. Он готов был для своей госпожи гнуть спину день и ночь, но в этом не возникало необходимости, рабочей силы в его распоряжении было предостаточно. К тому же Брлич был гениальным организатором и, как никто другой, умел каждого поставить на подходящее ему место. Ванице превратилось в образцовое поместье, Ада — в тетку, от которой ждут наследства. Старый лакей, по фамилии Попович, в свою очередь и на свой лад тоже приближенный человек, все-таки считал Брлича величайшим идиотом, который ему когда-либо встречался. Для нас, впрочем, примечательным является то обстоятельство, что управляющий был в известной мере похож на Мюнстерера (который находился совсем недалеко отсюда в качестве начальника венгерского королевского почтового ведомства), пасынка стремительно выброшенной на странице 107 консьержки Веверка. На, так сказать, примитивном уровне. Лицо его словно распадалось на кусочки. Но никогда оно не обрело слитности, единства, успокоения. Он был постыдно уродлив еще ребенком, когда его зацапала госпожа фон Вукович. Что тоже говорит в пользу тетки Ады.
Зденко странствовал по округе. Но ему даже не пришлось ходить пешком. К его услугам была верховая лошадь и еще парнишка для сопровождения, тоже верхом. Его звали Иво (вернее, называли так, поскольку имя его было Иштван, что, собственно, значит Штефан; можно было его называть и Пиштой, ибо он был венгром, но за ним так и осталось имя Иво).
Для чего в имении верховые лошади, целых четыре? Кто здесь, кроме Брлича, ездит верхом? Кто садится в седло?
Госпожа фон Вукович (в трезвом виде). И вправду в сапогах, но, разумеется, и в рейтузах и, как явствует из последнего обстоятельства, в мужском седле. (В высшей степени необычно для того времени, и особенно для старой дамы.)
Но ура! Она крепко держится в седле, у нее есть на чем сидеть, и даже очень. А поскольку она держится крепко, то никаких сравнений с описанной доктором Харбахом ливанской кавалеристкой, пасторшей Крулов, здесь быть не может. У той тоже было на чем сидеть, но все это в основном колыхалось в воздухе, когда кричащий погонщик ослов, подхватив животное под уздцы, тронулся в путь.
Она крепко держалась в седле, эта Вукович. Толстозадые вообще сидят талантливо, даже мужчины. Автор этого повествования скакал однажды за своим старшим братом, бывшим уланским офицером, и диву давался, как его зад свисал вокруг седла. Куда нам, тощим!
Иво был ровесником Зденко и немного говорил по-немецки. Он обращался к гимназисту «ваша милость», и тот не был бы членом «Меттерних-клуба», если бы не принял это как должное.
Впрочем, член «Меттерних-клуба» был не скуп, и картонная коробочка под соломенным матрацем в комнатушке Иштвана, где тот прятал свои сбережения, после каждой поездки верхом со Зденко заметно пополнялась. Это тоже одна из примечательных черт жизни в Ванице — Иштвана ни разу не обокрали, хотя о картонной коробочке было известно чуть ли не каждому встречному (Иштвана прямо спрашивали, как поживает его коробочка), потому что девушка, убиравшая комнаты прислуги, конечно же, встряхивала и переворачивала соломенный матрац. Иштван был красивый парень, добродушный, слегка меланхоличный, с большими раскосыми глазами. Работая в усадьбе, он надевал синий фартук и непременно высокие сапоги. В картонной коробочке хранились самые разнообразные монеты, и мелочь, и крупные: геллеры, крейцеры, кроны (Зденко!), гульдены, пятикроновые монеты и несколько синих десятикроновых бумажек. Сумма всегда была Иштвану точно известна.
Но они не только ездили верхом, проводили время не только за пределами усадьбы, хотя погода стояла прекрасная, небо было высокое и безоблачное, солнце сияло вовсю, и, куда бы оно ни проникало, везде скапливалась жара, маленькими интенсивными порциями вокруг какой-нибудь стенки на заднем дворе, и нестерпимый блеск стоял над землей, если посмотришь вдаль. От жары темнело в глазах, кружилась голова. В библиотеке возле столовой было более или менее прохладно, но там царило такое же плотное молчание, как и над полями. Здесь Зденко читал старые скандальные истории Брантома[34], изданные октавом в восхитительном кожаном переплете XVIII века. Ему просто доставляло удовольствие держать в руках эту книжечку, не сознавая ее библиографической ценности. Имелась здесь и стотомная «Коллекция мемуаров». Все это отвечало его нынешнему положению, так же как и «Меттерних-клуба». Он, Зденко, стремительно и глубоко погружался в это положение. Без помех, не чувствуя себя обязанным расстаться с чем-то, что сюда не относилось и теперь уже не совсем относилось и к нему. Нет, он вписался сюда таким, как был, и сам чувствовал, что вписался как нельзя лучше.
Ему лишь причиняло боль то, что «Меттерних-клуб», собственно, был уже в прошлом, а уж очень все здесь соответствовало «Меттерних-клубу»; однако с ним было покончено. Но то была боль не из-за утраты как таковой, просто она впервые сделала для него ощутимым движение времени, именно отсюда и возникала эта боль, которую он чувствовал, стоя здесь, в тиши, среди высоких, до самого потолка, книжных полок.
Ничего этого нельзя было заметить по юному господину фон Кламтачу, когда он с террасы садился в седло, а Иштван держал стремя. Выглядел наш юноша отлично: великолепного покроя бриджи, и сапоги тоже. Все дорогое, как говорится, из лучших магазинов. Итак, новая экипировка, специально для лета. И это тоже козырь в погоне за наследством, как и бридж в доме Кламтачей. Но тетка Ада не видела нашего красавчика во всем великолепии, она пила. Один-единственный раз она появилась за ужином.
Юноша, который сейчас садился на лошадь, весил около пятидесяти двух килограммов. Его белокурые волосы, нежное широкое лицо с давно нам знакомым строгим выражением показалось бесконечно привлекательным даже фройляйн Монике Бахлер в саду у Клейтонов. Основным чертам этого лица придала определенность госпожа Генриетта Фрелингер, а к этому еще добавлялось то, что отвечало требованиям «Меттерних-клуба». Читая Брантома, Зденко теперь частенько вспоминал госпожу Генриетту, собственно, только тут он впервые зримо представил себе ее, и эти картины не оставили его равнодушным, тут было над чем задуматься.
