Ирина Васюченко - Голубая акула
Впрочем, сознание тут же вступило в свои права, прогнав несправедливую враждебность прочь или по меньшей мере затолкав обратно в тот темный подвал, откуда она выскочила. Встретились мы дружески, и он был, видимо, душевно огорчен жалким состоянием, в котором меня застал. Избегая разговора об этих неприятных, да и скучных материях, я спросил:
— Что сталось с «Сосной»?
— Я ушел оттуда. Чуть собственное дело не завел. В шестнадцатом попался мне один с деньгами, уговаривал: мол, капиталы мои, голова твоя, делай что хочешь, а прибыль пополам. Заманчиво?
— Еще бы. С вашей энергией…
— Сосновский отговорил. Мы с ним расстались друзьями, ну, я и зашел посоветоваться. Он сказал: «Иосиф, не делайте глупостей. Вы что, не видите, какие времена? Сейчас лучше ни с чем не связываться. Мои деньги уже в швейцарском банке!» Как в воду смотрел, старый лис!
— А с ним самим что?
— Ничего. Неторопливо, методически переправляет своих многочисленных родственников за границу. Он, как капитан тонущего корабля, должен сесть в шлюпку последним. Теперь уже скоро…
— Да ведь сейчас, кажется, для деловых людей открываются новые перспективы? Нэп…
— Сосновский в него не верит. Считает, что это обман и плохо кончится. И боюсь, опять прав.
— А вы? Не хотите последовать его примеру?
— У него капитал в швейцарском банке, — без зависти рассмеялся Казанский. — И своих он вывез. А мои все здесь, и тоже голоштанники… К тому же у брата появились интересные предложения, а он актер, личность творческая, ему главное — играть. Никуда он теперь не поедет, и тоже правильно сделает. Да и мне здесь дело найдется.
Он рассказал, что по-прежнему занимается лесом. Был женат, но жена погибла при несчастном случае, оставив грудного младенца. Он из кожи лез, чтобы спасти ребенка, но тот, прожив несколько месяцев, последовал за матерью: время было голодное, нужных продуктов не достать, лекарств тоже…
— Вот когда я Лену Завалишину вспоминал…
— Вы знаете о ней что-нибудь? — спросил я, и сердце, теперь уже мало пригодное для подобных упражнений, бешено заколотилось. Как был в гимназии «скаженным», так и остался — как в воду смотрел классный наставник Лементарь.
— Нет, — вздохнул Казанский. — Даже не знаю, кто у нее родился. Так и не попал больше в Блинов. А вы?
— Я тоже.
— Эх, а я, как вас увидел, понадеялся, по правде говоря! Ведь страшно за них. Как подумаешь, все могло случиться. Им же красные и белые одинаково опасны. С завалишинским наследством они кто? — помещики! А с репутацией Константина Кирилловича, первейшего блиновского вольнодумца, кто? — бунтовщики! Одна надежда, что эмигрировать успели…
Мы еще немного поболтали, и я узнал, что недавно в жизни Иосифа Марковича произошли счастливые перемены. Он женился вторым браком на уроженке Витебска, особе, преисполненной всевозможных совершенств. Она образованна, тоже бывшая курсистка, и к тому еще так хороша собой, что художник Пэн даже написал ее портрет.
— Этот Пэн пишет только первостатейных красавиц, — не без хвастовства заметил Казанский. — Да еще теперь по голодному времени иногда плату за это берет, поскольку в Витебске все знают: та, на кого обратил внимание Пэн, — лучшая из лучших. Он ужасный эстет и закоренелый девственник. Показывал Маше своих «ню» и по-стариковски эдак курлыкал: «Мне так никогда и не пришлось как следует пообедать, я все только закусывал и пригубливал!»
— Вот соперник, о котором можно только мечтать, — заметил я.
Казанский гордо усмехнулся:
— У меня и настоящие были. Многим хотелось заполучить Машу Фактор. Особенно один был опасен — молодой, ретивый. Тоже живописец. Черт его принес из ВХУТЕМАСа революционное искусство в провинции насаждать. Тут трудно тягаться: я-то всего лишь обломок империи… А он, по мнению многих, еще и какой-то неимоверный гений. К счастью, Маше его картины не нравились. Она находит, что все у него одни выдумки, бред и ни на что не похоже. Когда он ее брался написать, она только сердилась: «Я у него зеленая и с вывернутой шеей!» А уж когда он подкрался к ней во время прогулки и окунул в краску кончик ее косы, так что на белом платье пошли зеленые пятна, его песенка была спета. Маша строга и глупостей не терпит…
Глаза его смеялись, но было видно, что он в восторге и от своей чинной красавицы, и от победы над беспутным гением.
— А еще она необыкновенная кулинарка. На нашей свадьбе было несколько перемен блюд, и все это Маша изготовила из овса: мне удалось раздобыть целый мешок. Вы можете себе представить? Жаркое, и рыба, и сладкое, и… думаете, вру? Ну, ежели привираю, то самую малость.
— Иосиф Маркович, — спросил я напрямик, — мне бы хотелось понять одну вещь. Вы говорите, что твердо решили не уезжать. Значит, вы готовы жить при новом режиме? Согласны, чтобы при нем росли ваши дети? Вы надеетесь поладить с большевиками?
Он отвечал без колебаний:
— Надеюсь. Конечно, они варвары. А вы думаете, тот губернатор, мой карточный партнер, не был варваром? Манеры у него были, правда, получше… да тоже не блестящие, если подойти к этому вопросу чувствительно. Коли хочешь делать дело, особенно на Руси, надо ладить с варварами, ничего не попишешь.
— А в чем тогда смысл? В обогащении? Но если, как вы предполагаете, нэп — обман, тогда и обогатиться нельзя…
— В прогрессе, — возразил мой собеседник, и свет истинной веры засиял в его смелых глазах. — Нет иного средства против варварства. И никогда не было.
«Он такой же обреченный, — подумалось мне тогда. — И такой же безумец. Нет, он еще безумнее, чем я, со своей верой в прогресс, с этой азартной приверженностью делу. „Жалко лесов“, — сказала тогда Елена. И его жалко: в сущности, замечательный человек…»
То-то бы он удивился, если бы знал, что такая унылая развалина, как я, жалеет его, сильного, деятельного, исполненного надежд и планов! Я не сказал ему об этом. В свою очередь разыгрывать роль черного вестника? Зачем? Да он бы мне и не поверил. Подумал бы: мол, этот бедняга Алтуфьев ужасный пессимист, да в его положении оно и понятно.
Может быть, так оно и есть?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Слабонервных просят удалиться
В инвалидной конторе царит уныние. Междуцарствию приходит конец. Нам объявили, что завтра товарищ Плясунов-Гиблый приступит к своим обязанностям.
— Теперь порядок наведут, — вякнул было Сипун, таясь за шкафом.
Корженевского больше нет, и мне пришлось самому внести скромную лепту в его укрощение.
— Да, — сказал я веско, — наконец с пьянством будет покончено.
— Пьяница — позор для всей конторы, да-с, уважаемый! — мстительно провозгласил. Миршавка, и признаки жизни за шкафом прекратились.
Аристарх Евтихиевич в последнее время проявляет ко мне пугающую благосклонность. Сегодня опасность придвинулась вплотную.
— Ольга Адольфовна вечно занята, все ей некогда, и потом, уважаемый, вы, может быть, заметили, что она слабо разбирается в поэзии. Женщины вообще слишком приземленные существа, чтобы понимать стихи. Это не только я говорю. Многие великие умы…
— Я не разделяю их мнения, — буркнул я сухо.
Но Миршавка не дрогнул:
— Как угодно-с, уважаемый. Я, собственно, о другом. Вы человек высокой грамотности и всесторонних познаний. Вот я и хотел просить вас проглядеть на досуге эти несколько произведений, последние, так сказать, плоды-с.
Он протянул мне папку, объем которой повергал в трепет. Когда же он ест, пьет, спит? Ведь всего неделю назад госпожа Трофимова просматривала очередную кипу, и вот опять…
— Завтра! — взмолился я. Семь бед один ответ: пусть уж завтра будут и Плясунов-Гиблый, и Миршавкины вирши.
Ольга Адольфовна, пользуясь последним вольным деньком, ушла к профессору Воробьеву за новой сторонней работой. Домна Анисимовна отправилась на свою вечную охоту за покупками по дешевой цене. Я же надеялся просто посидеть тихо, без дела, пока не явится Муська тащить меня в этот треклятый цирк.
Я все же поддался — она так уговаривала! А идти не хочется. Устал я что-то. И на сердце тоскливо под стать погоде. Это уже не осень, но еще не зима: мрачные, холодные промежуточные дни. Да и писание меня утомило. Благодарение Богу, эта запись будет последней.
Признаться, я думал, что последней станет вчерашняя, но сегодняшние впечатления просятся на бумагу. Да и чувствую, что не усну, пока не отделаюсь от них этим уже привычным способом. Давно не было у меня такого тревожного дня, таких муторных, неуютных и странных мыслей.
Муся пришла раньше, чем договаривались. Зачем-то ей требовалось зайти на рынок, и я согласился составить ей компанию.
Дело шло к вечеру. Базарная толпа редела, но народу было еще много. Мы проталкивались сквозь толпу, когда Муся дернула меня за рукав:
