Сандро Веронези - Спокойный хаос
Беседуя с ним, по возможности я стараюсь перевести разговор на Пике: я все время спрашиваю, не объявился ли он, или не стало ли известно что-нибудь о нем, создается впечатление, что я озабочен судьбой Пике, но, по правде говоря, меня больше интересует, что случилось с Франческой, его женщиной, и его сыном Саверио. Вероятность того, что рано или поздно Пике оконфузится, не вызывала у меня сомнений, и, честно говоря, это не очень-то меня беспокоит, но я никак не могу смириться с тем, что вместе с ним исчезли те два гиганта, новости о которых мне очень хотелось бы услышать, но больше всего мне любопытно, такие ли они, какими я их представляю, а ведь я каждый божий день о них думаю, я представляю, что каждый из них подвешен внутри амниотической полости своего психозного шара: она вот-вот выпалит какую-нибудь сногсшибательную ересь прямо в лицо консьержу в их доме, а он продолжает беспрерывно пасти свое бесконечное стадо рациональных чисел, или, у меня вырывается — к сожалению, Пике все выдумал, и это их ослепительное великолепие, на мрачном фоне страдания, только дань его любви к ним, плод его помраченного сознания. Тардиоли очень скрытный парень, чтобы вытянуть у него правду, я вынужден атаковать его все более и более прозрачными вопросами, вплоть до того, что однажды спросил у него, а не приходило ли ему в голову позвонить невесте Пике или его жене, хотя бы только для того, чтобы развеять сомнения, и он мне ответил, что, конечно же, он думал об этом, но, к сожалению, не смог сделать, потому что не знает фамилию его невесты, а его жену он никогда не видел и с ней не знаком. Фамилию Франчески я и сам не знаю, но я подсказал ему название дизайн-студии, где она работает, потому что это я знал, — она работает в «Студии Элль» на проспекте Лоди — и Тардиоли меня заверил, что непременно ей позвонит. Я попытался было расспросить о ней, поинтересовался у него, давно ли он с ней знаком, что она за человек; он ответил, что видел ее только однажды во время ужина в их доме в прошлом году летом. «Красивая девушка, — сказал он, — очень обаятельная и все такое». Стоп. Он не дал мне никакой зацепки, чтобы я смог понять, что он имел в виду под этим «и все такое», и есть ли в этих его словах воспоминание о том, как она попросила Пике выбросить белье в окно.
Потом ко мне приходила Элеонора Симончини. И с ней отношения тоже изменились, но это не зависело от смены времени года. Конечно, в зимней одежде она выглядит менее привлекательной, но, думаю, что не из-за этого она перестала действовать на меня так, как раньше. Все дело в том, что теория адвоката Романо не сработала: между нами не сложился симбиотический союз, как раз наоборот, нас связало неловкое чувство участия в том, что между нами произошло, разумеется, это был самый бессознательный и дикий акт, который мы совершили за всю нашу жизнь. Предсказуемый результат не замедлил сказаться. Когда она появилась здесь дня через два после случившегося, мы не знали, что сказать друг другу. В тот день была ужасная гроза. Мы сидели в машине, внешний мир за ее стеклами скрывала плотная завеса дождя, разряды молний включали отчаянно завывающие сирены противоугонных устройств. Я больше чем уверен, если бы нам пришлось описывать такую сцену для фильма, она получилась бы очень яркой и полной напряжения, чувственной и даже романтической; но нам эту сцену надо было пережить в реальной жизни. Мы буквально читали мысли друг друга, сгустившиеся вокруг единственной критической точки: мы совершили настоящее свинство, смехотворны и напрасны наши попытки замести это дело под коврик, чтобы там этот грязный акт превратился в любовную связь. С такого рода экспериментами мы опоздали на четверть века, если в двадцать лет может показаться доблестным и, вероятно, даже конструктивным сношаться в задницу в саду перед домом, рискуя быть застуканными родителями, то делать это в сорок пять лет с риском быть застигнутыми врасплох собственными детьми — просто идиотизм, если не сказать преступление; и хотя главным виновником был я — это был мой дом, это была моя инициатива, это моя дочь могла застать нас — все же и ее доля участия была равна моей: подобно мне, она выразила согласие поиграть в азартную игру со спящей девочкой, и у нее, как и у меня, все еще не зажили царапины на коленях — неоспоримое доказательство содеянного нами. Все правильно, вот сидим мы сейчас здесь, в сумраке машины, под барабанный бой дождя, и ни один из нас не может обещать что-нибудь другому, мы просто не в состоянии произнести ни слова, у нас нет будущего, нам даже больно смотреть друг на друга. Она сидит в напряженной и неудобной позе, глаза затеняет вуаль унижения, она тоже поняла, что ничего не поделаешь, это — конец. «А теперь? — спрашивает она у меня. — Какой у тебя план?». Ясно, что никакая ирония не могла бы исправить сложившееся положение вещей, но, думаю, что в тот момент ничего лучшего в голову ей не пришло, молчание трудно было выдержать. Кажется, я улыбнулся, указал в направлении черной громады школы, находящейся за пределами природной автомойки, проглотившей нас целиком: «Он — там», — ответил я, и мне вспомнилась одна история, которая случилось много лет назад, я мог бы ей рассказать; эта история идеально объясняла мое теперешнее состояние, то, что я чувствовал. Но это была слишком длинная история, а наше время уже истекло. «Прощай», — сказала она и вышла из машины. Разъяренное небо выплескивало ей на голову залпы дождя: пока она добежала до своего «Мерседеса», должно быть, успела промокнуть до нитки.
34Однажды, почти двадцать лет назад, когда я возвращался в Италию из своей первой поездки в США, в самолете со мной произошел странный случай. Я сидел в последнем ряду у иллюминатора, где только два боковых сиденья, и когда посадка подошла к концу, место возле меня оставалось не занято; я уж было и губу раскатал, думал, как мне повезло, одному будет гораздо удобнее, но не тут-то было — я увидел, как по проходу стюард катил коляску, в ней сидела женщина с парализованными ногами; свободное кресло возле меня оказалось ее. Стюард попросил меня уступить место у иллюминатора, потому что она, разумеется, не могла встать, чтобы пропустить меня, когда мне нужно было бы выйти в туалет. Естественно, я уступил ей свое кресло, я не мог отказать. Итак, парализованную женщину усадили на мое место, а я пересел в кресло рядом. Это была американка, и хотя на вид ей было приблизительно столько же лет, сколько мне сейчас, тогда она мне показалась старухой; когда ее пересаживали, ноги у нее бессильно болтались, это производило удручающее впечатление. На протяжении всего полета я избегал встречаться с ней взглядом, а когда это было неизбежно, старался, насколько это было возможно, сократить время визуального контакта, то есть смотрел ей в глаза не более секунды, от силы двух. Я просто-напросто ее игнорировал, если хотите. Мы взлетели, поели, я вставал и ходил в туалет. Потом мы посмотрели фильм. Время от времени появлялась стюардесса, она спрашивала у женщины, не нужно ли ей чего-нибудь, но женщина ни разу ничего не попросила; так продолжалось до тех пор, пока все пассажиры не улеглись спать и стюардесса перестала к нам подходить. Я ворочался в кресле и так и эдак, стараясь устроиться поудобнее, чтобы заснуть, но это было не легко, дело в том, что та женщина полностью монополизировала подлокотник кресла, предназначавшийся нам обоим; повернувшись к ней спиной и опершись на другой подлокотник, я, наконец, смог заснуть. Проспал я, может быть, час, хотя, честно говоря, я бы и еще с удовольствием поспал, но вдруг женщина разбудила меня, так, очень деликатно, слегка дотронувшись до моего плеча, как когда-то моя мать будила меня по утрам. И так же, как моя мать, женщина стояла на ногах. Ей приспичило пойти в гальюн. Я встал и пропустил ее. «Thank you», — поблагодарила она, а я стал наблюдать за ней; до туалета надо было пройти не больше десятка шагов, и шла она абсолютно нормально, как здоровый человек. Я осмотрелся: никто этого не заметил, в полутемном пузе кита все пассажиры, согнувшись в три погибели, спали, а стюардесс и след простыл. Женщина просидела в туалете довольно долго, потом она вышла и сделала десять шагов до своего кресла, а я снова встал, чтобы пропустить ее, и она, усевшись поудобнее, снова поблагодарила меня: «Thank you». Потом оперлась головой о подушку и сразу же закрыла глаза. С того момента я больше не смог отыскать удобное положение, в котором раньше мне удалось заснуть, и, естественно, я больше не сомкнул глаз; она же, наоборот, спала как убитая до тех пор, пока в салоне не зажегся свет и стюардессы не стали разносить завтрак; и снова началось хождение взад-вперед: стюардессы поминутно подходили к ней интересоваться, не надо ли чего-нибудь. Женщина с аппетитом съела завтрак, выпила две чашки кофе, а потом до самого конца полета читала какую-то книгу, а во время посадки она крепко вцепилась обеими руками в подлокотники: по всей вероятности, она сильно струхнула. Сейчас я мог смотреть на нее сколько угодно, потому что теперь она отводила свой взгляд; а я наоборот, все время настырно на нее смотрел, но я просто смотрел на нее, в общем, не замечая ничего конкретного, так что, как я уже говорил, я бы даже не смог с точностью сказать, была ли она блондинка или брюнетка, красивая или некрасивая; я только хотел, чтобы она почувствовала на себе тяжесть моего взгляда, мне хотелось поставить ее в неловкое положение, но даже если мне это и удалось, и ей стало неловко, она себя ничем не выдала. Когда же самолет замер у терминала и голос из громкоговорителя попросил всех пассажиров оставаться на своих местах до полной остановки двигателей, к ней тут же подошел стюард с инвалидной коляской (это был уже другой мужчина), и в точности повторилась пересадка, только на этот раз наоборот, из кресла в инвалидную коляску. Когда стюард поднял ее на руки, я внимательно посмотрел на ее ноги: на самом деле они казались обмякшими и безжизненными, в них не было видно мускульной силы, они болтались, как ноги куклы-марионетки, а когда он покатил ее кресло задом наперед, ей уже больше не удалось избежать моего взгляда, и она была вынуждена мне улыбнуться и помахать рукой.
